Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

Но он пошел не вперед, в заросли, а параллельно им по болоту, постоянно оглядываясь на заросли и останавливаясь. Так мы прошли все болото до конца, и так получилось по Ромке, что тетерева сидели один к одному вдоль всей заросли. Потом Ромка начал такое же обратное передвижение. Мне это наскучило, и я пригласил его следовать к зарослям. Он шел с осторожностью, и когда мы дошли, дальше следовать отказался. Никакие уговоры не действовали, и, когда я сам залез туда, он прыгнул назад.

— Не будь дураком, Роман Василич, — сказал я, — самое страшное волк, но я же тебя волку не дам.

Потом я вытащил Ромку из зарослей в моховое болото, и он зашил машинкой между кочками с пьяникой. Получилась какая-то ерунда, и я все так объясняю: тетерева вышли на полянку, одного накрыл ястреб, другие разлетелись в кусты. После того, собирая тетеревят везде по росистой траве, много набегала матка. Возможно, она осокой провела выводок в моховое болото. Но возможно, что ребята собирали пьянику, и стойка была по ребятам…

Так вот сколько всевозможных приключений является, когда натаскиваешь собаку, а потом автора понимают прямо по общим правилам!

Гнездо на Острове оказалось пустым, хотя вблизи того места вылетела не только самка, но и самец. Очевидно, вывелись. Исчезновение яйца утром и перешевеление яиц объясняются этим. А скорлупка падала в пустоту между кочками.

Хотел дать вечером урок, но пришел молочник из Константинова Даувайзер с пойнтером и просил указать выводок тетеревей поупражнять пойнтера. Пустили по тетеревам, мчался, как пуля, и ничего не нашел. На болоте спугнул всех моих учебных бекасов и делал множество пустых стоек и когда делал, хозяин, восхищаясь, обращал мое внимание. Под конец вылетел коростель, и пойнтер за ним помчался. Я успел закрыть глаза Ромке. Поиск у пойнтера широкий, шагов на триста и ближе не подходит. Я попросил охотника взять на сворку собаку и пустил Ромку. Тогда вот и оказалось, какой Ромка послушный, какой у него прекрасный поиск. Так часто бывает, что все недоволен собой, и вдруг случается поглядеть на других — другие-то, оказывается, куда хуже!

18 Июля. По пути к Филипповским бекасам запутался в лесу и открыл возле дома большое моховое болото. Так случилось, что я пришел на тропу к Михалевскому болоту и таким путем, все время упражняя Ромку на коротком поиске, дошел до той олешины, под которой в кочках спрятал тогда учебного бекаса. Ямка между кочками стала его могилой: там он лежал мертвым. Несмотря на все мои упражнения, Ромка спихнул и старого, и молодого бекаса. И это было все, зачем я пришел сюда и потерял все утро. Желая наверстать потерянное, я пошел направо от гати в бесконечное пространство болот, стараясь придерживаться краевых зарослей. Ничего не находилось. Я решил попробовать перейти по ту сторону к кустам. Чем дальше я шел, тем сильнее ходило подо мной болото и хрипело на далеком пространстве. Поднялось множество кроншнепов и чибисов. Одного из кроншнепов, летавших возле меня кругами, я долго наблюдал, и уже не знаю чем, но он мне напомнил собой лося: такое же диво с своим кривым носом в воздухе, как лось в лесу, да и размерами, если взять из куликовых самого маленького гаршнепа, кроншнеп, как лось.

Болото ходило все сильней и сильней, нигде я не проваливался выше колен. Истома, жуть одиночества охватила меня. Ромка бегал зря в этих огромных совершенно пустых пространствах. В тоске я дошел до того, что называл его Романом Василичем, разговаривал с ним, как с человеком, совершенно как с другом. И вот тогда в этой пустыне, с какими-то птицами, вызывающими в памяти чередование формаций в жизни земной, как будто уцелевших чудом в живом виде от отдаленнейших времен, когда не было совсем человека, я почувствовал творческое одиночество на земле человека, мне представилось «Я» мое, как «Адамово», что я совершенно один и в тоске создаю другого, что всякий другой создается мною из себя самого в припадке тоски, выразимой только творчеством себе подобного.

— Роман Василич, — говорил я, переправляясь через речку, — как тебе не стыдно, ты перешел, бегаешь по другой сухой стороне, а я, может быть, сейчас провалюсь — и ты ничем мне не поможешь.

Эта речка, вероятней всего, была все та же Вытравка, но, может быть, и Кубжа. Она отделялась от остального зыбучего болота только более темной окраской покрывающих ее растений, среди которых были и кувшинки. Сплетенный корнями покров этих трав был, вероятно, тонок, и я висел в нем, как в гамаке.

Но, тем не менее, постоянно разговаривая с Ромкой, я перебрался на другую сторону, совершенно сухую (Поддубовскую) вырубку, покрытую редкими березками и ковром цветущих трав.

Тут я устроился на пне, уложил Ромку, сломил веточку и стал отмахивать от него мух. Ему это до того понравилось, что он даже приподнял одну свою крышку и обнажил живот. Он был похож на ребенка, вернее, на то лучшее, что осталось мне от сына, когда он был маленьким…

Множество людей мне вспоминалось, которые жили без «друзей», вернее, без потребности их создавать; конечно, их окружали какие-то люди, близкие по образу жизни, вообще по необходимости, но этим занятым людям и в голову тогда не приходило творить друзей, у них для этого творчества не было пустоты, в которой бы под ногами качалось над бездной тонкое сплетение растений, а в воздухе носились птицы — пережиток формаций, с длинными кривыми носами.

Так я говорю: «Друг мой!» — и не вижу его лицо, и этот друг мой — это лучи души моей, которая встречает теперь собаку, и она становится другом, и так все, решительно все рождается из пустоты, из ничего, все лучшее, все высокое сознание человека на земле.

<Запись на полях> Формации.

Ромку я понимаю мало-помалу через мать его, на каждом шагу узнаю ее и в своих действиях держусь этой линии. Например, вот теперь, желая прогуляться по тетеревиным местам, я пустил Ромку свободно, потому что через мать узнаю в нем послушную собаку, которая не может ничего сделать особенного, выйти за пределы наших отношений. И когда он стал приискивать, я не надевал ошейника. По мере того как мы приближались к птице, он сильнее метался в стороны, и, наконец, когда стал делать прыжки, петух взорвался в кусту.

Такое же было и с матерью, как она металась вначале, а потом как-то осенью вошел я в лес, и она сразу повела к тетеревам очень осторожно. Так будет и с ним — сразу поймет, что надо не метаться по следам и шить машинкой, а причуять по воздуху и прямо идти на птицу.

В деревне около изгороди совершенно птичьим голосом, вроде галчонка, закричал на Ромку молодой хорек. Я понял, что это один из тех, которых наши соседи поймали и прикармливали. Им нечем стало кормить, и они их выбросили. Вот это уж видно, что московские крестьяне — подумать только, хорьков, злейших врагов кур, не убили, а выпустили на волю!