Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

С большим трудом я пролез за ним, и так мы обогнули куст и вышли опять на простор веселой ручьевой травы, и тут Ромка перевел свою огромную, высоко стоящую над болотом голову в направлении поточины, постоял, поиграл ноздрями, утвердился и, тихо переступая, пошел: раз, два, три… Впереди порвался сначала старик-бекас, отец, и махнул по-бекасиному по зорьке, через кусты. Потом ближе, с теканьем матка и два молодых бекасика.

Это значит, собака поставлена, и ведь без всякой придумки с заранее пойманной дичью с подвязанными крылышками. Я даже не ознакомил Ромку с запахом убитого бекаса.

— Интересно? — сказал я Федору.

— Очень даже интересно, — ответил он.

Я, конечно, не стал говорить Федору о моем одном маленьком сомнении: ведь Ромка здесь был утром, и бекасов мы подняли с ним утром именно под этим кустом. Но шел ли теперь он по памяти, как было у меня когда-то с его матерью? Вот это сомнение оставил я до утра. Но если все будет благополучно, то, значит, собаку мне удалось поставить в три дня.

Радость моя была представлена в небе явлением цапли. Не знаю, почему так люблю я ее медленный полет вечерней зарей на безоблачном небе. Всякая птица летит, значит, летит, то повыше, то пониже, то вздрогнет, то свернет, а это не птица, а будто карета едет — карета радости. Это едет по небу хозяйка необозримых болот.

И я тоже хозяин. Мне кажется, люди как-то из-за комаров, слепней и потыкушек, естественных стражей девственной природы, не догадывались о красоте их, и я без борьбы с ними, без зависти, просто взял в свои руки великое царство…

<На полях> объяснить все памятью.

<На полях> а есть ли где-нибудь девственная природа без гнуса?

13 Июля. Новое обозрение.

Вчера вечером я оставил себе на ночь большой чайник крепкого чая, рассчитывая в темноте попивать из носика и так перебить предстоящую ночь ужасного тока против моего окна. По вчерашнему разу я готовился услышать пронзительный голос барышни Изюмовой. Я узнал от хозяев, что голос такой именно ее. («А есть у вас, — спросил я, — кому алименты платят?» «Есть», — ответил хозяин. «Изюмова же не барышня, — сказала хозяйка, — да вот без алиментов». — «Ну, это что: это значит только, что она обходиться умеет»). Конечно, я все-таки лег в кровать, зная по опыту, что беспокойный сон все-таки что-то значит усталому. Я спешно заснул до Изюмовой, и вдруг она с подругами запела прекрасную русскую песню. Я сразу заснул, и утром мне объяснили хозяева: не пришли гармонисты.

Я подождал до пяти часов, чтобы успели бекасы немного побродить, и пустил на ручей Ромку. Он быстро все обшарил, ничего не нашел и выскочил на берег. Значит, вчера он шел не по памяти, и я теперь свободный человек, мне теперь не надо спешить: Ромка будет просто доходить постепенно до всего во время моих прогулок для обозрения пространств, на которых осенью буду я бить бекасов, дупелей и тетеревов.

Я пошел по зеленой дорожке кустами в Филипповское дупелиное болото. Везде по кустам были болотинки, иногда уже с подкошенной осокой. Очень возможно и даже будто наверно, потом, когда подрастет отава, бекасы подвалят сюда из кустов. До Филипповского болота полчаса ходьбы, под конец прекрасными Поддубовскими тетеревиными местами. Болото является продолжением Ясниковско-Александрово-Михалевского, но кочковатое, как раз дупелиное, версты полторы шириной, а в длину безмерное. Пастух, завидев собаку мою, бросился ко мне. Он хочет покупать себе ружье, ведь он пастух и может обходиться без охотничьего свидетельства.

— А есть бекасы? — спросил я.

— До пропасти, — ответил пастух, — пойдем, я покажу. Своей длинной палкой он стал показывать Ромке. Тот сначала оглядел, а потом бросился к пастуху, обнюхал его, схватил его лапами и стал обходиться, как с самкой.

— А ну тебя, — крикнул пастух. И сказал, что он будет сам искать и больше найдет, чем я с собакой.

Мы разошлись и скоро были на расстоянии с чем-то верста. Бекасов не было. И только уж когда я шел навстречу ему, он крикнул. Ромка, дойдя до места спугнутого бекаса, стал приискивать.

Подошел пастух, крайне удивленный отсутствием долгоносиков. Можно было верить, что он действительно видел, но куда они делись? Предполагаю, что в какие-то часы они вылетают сюда из крепких мест. И ставлю себе эту задачу на разрешение.

Я вернулся по Александровским полям. Лен цветет, как хорошо!

<На полях> жизнь бекаса в крепких лугах.

К роману. Чем дальше пишу, тем все ненавистней становится классическая форма романа. Сколько условности! Сколько хитростей, чтобы умолчать и о пустоте своего собственного сегодняшнего дня и сколько цветистой придумки для выражения своей обыкновенной радости. Все для того, чтобы закрыть родники и втереть людям очки.

Мне же хочется такой роман написать, чтобы исток его был — мой сегодняшний день и показывалось в нем только то, что я вижу своими глазами. Знаю, какие глаза у меня — и все-таки свои, знаю, какое ничтожное значение имеет для человечества мой день — и все-таки он мой, то самое мне интересное, и потому я хочу непременно писать об интересном себе самому, но не вообще.

Сейчас меня больше всего на свете волнует, что лен цветет. Я сижу у края нежного зеленого поля, покрытого голубыми цветами, и вереницей подгоняются во мне думы и чувства из прошлых переживаний. Но ведь лен — виновник всем этим явлениям прошлого, мой сегодняшний скромный голубой цветок на тонкой зеленой былинке. Вот почему я хочу, чтобы мой сегодняшний день, от которого я исхожу, нашел непременно свое почетное место в романе, и с отвращением отбрасываю старую условность скрывать от читателя свое авторское бытие.

<Запись на полях> (Беда с мальчишками, стоит только отворить мое окно, как целая ватага их пройдет и ахнет во все горло, как я ни просил, не помогает.)

<Запись на полях> (ископоть коровья, кочки, грязь, коровья ископоть.)

14 Июля. Ночью чуть не задохнулся от кашля и потом проспал утро. Надо принимать решительные меры. Иду в Константинове к доктору. Так жаль, что приходится откладывать натаску.

Я не рыбак, потому что утомляюсь следить за поплавком. Слов нет, можно, конечно, и по сторонам поглядеть, можно думать и не только о рыбе и поплавке, но можно думать и о своем и по сторонам глядеть. И все-таки надо не совсем отрываться от поплавка, нельзя быть совершенно свободным при ужении, как все равно хозяйке нельзя отойти совсем далеко, если на плите молоко.

Мне это утомительно и потому, конечно, что я — не рыбак. В охоте с подружейной собакой роль поплавка играет собака, с которой никогда нельзя спускать глаз. Собака — это в сто раз утомительней, чем поплавок. Ведь только на волне бывает иногда беспокойно следить за поплавком, а на тихой воде он лежит. Собака вечно кружит, исчезает в кустах, изменяет направление, что-то причуяв по ветру Бог знает откуда. Нет «тихой погоды» в обстановке охоты с собакой, нет в собаке самой того постоянства, о котором думают хозяева, получая наученную собаку из рук егеря. Собака не поплавок от пробки, она всю жизнь учится при хорошем хозяине и, натасканная прекрасно, сейчас же разучивается в неопытных руках. И весь опыт основан совершенно на том же самом, что при ужении рыбы: глаз нельзя спускать с собаки, собака у охотника — это поплавок у рыбака.