Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии - Алексей Герман

Некоторое время Румата, посвистывая, смотрел на него, втягивая носом воздух.

— Синий стал, а? — робея, сказал Кабани.

Румата потянулся и пошел в кладовку. Там, между огромными кучами гнилой брюквы, поблескивал глиняными трубками громоздкий спиртогонный аппарат, удивительное творение средневекового гения. Румата поднял ногу в тяжелом сапоге и ударил шпорой по глиняным сочленениям, потом — обуглившимся бревном. Аппарат развалился и выплескивал из себя бурую зловонную жидкость, издавая при этом странное, почти органное звучание.

— Бей, — ревел Кабани, запуская в истерзанные детали гнилой брюквой, — гиена он…

Румата взял ведро с жидкостью, аккуратно слил ее в крысиную нору и, пока Кабани вертелся на четвереньках, ткнул его в зад арбалетной стрелой.

— Святой Мика не одобряет пьяниц, — сказал он, глядя в мутнеющие засыпающие глаза Кабани.

Из-за угла полуразвалившегося дома вышла большая и совсем светлая лошадь, впряженная в воз с брюквой, хамахарский жеребец тихонько ржанул, двинулся к ней, и они стали обнюхиваться. Тихо звенел распадающийся аппарат.

— Изобретаю я умнейшую штуку, — сказал во сне Кабани и вдруг, как ребенок в театре, прыснул от смеха.

Послышался еще звук, до слез знакомый и здесь невероятный. Румата подошел к белой кляче, облокотился на нее и стал слушать, открыв рот.

Дико и странно прокричала птица. На небольшое брюквенное поле за сгнившей изгородью и такими же бочками, за черными треснувшими идолами, поросшими мхом, опускался странный летательный аппарат.

Белая мосластая коняга испуганно дернула, опрокинула шест, держащий трубу, так что вода хлынула Румате в лицо и за воротник.

В летательном аппарате зажегся яркий свет, что-то там мигало, фукало, из передних его дверей появился расшитый золотом зад, меха, а после — длинный, носатый, весьма немолодой человек с длиннющим прямым, не как у Руматы, мечом, который болтался на боку, как палка. Ноги Руматы вдруг, следуя этикету, сами собой согнулись в коленях, длинные, в грязи и ботве шпоры торжественно звякнули, правая рука описала широкий полукруг от сердца в сторону. Носатый сорвал бархатный, в драгоценностях, берет с огромным пером, но лицо его скривилось.

— У меня болит шея, — объявил он. — Что там все время дребезжало на крыше, дон Гуг, черт вас возьми?

Из второй кабинки выскочил толстый, короткий, похожий на пингвина человек, улыбчивый, со странными тяжелыми веками. Он не моргал, он как бы затворял глаза. Толстяк также был в меховом плаще и драгоценных камнях, также шагнул к Румате и так же, будто натолкнувшись на неведомую преграду, согнулся, зазвякал шпорами и замахал рукой. На боевой когтистой рукавице ярко сверкнули камни в золоте.

— Как козлы, — он улыбнулся и еще раз подпрыгнул в приветствии, — представляешь в старости и на Земле… — и полез смотреть, что там грохотало на крыше старой клепаной машины, похожей на вертолет.

— Шея — мое слабое место, — сказал носатый дон Кондор. — Так где же ваш Будах, жив, или уже повесили?!

— Завтра на улице Граверов будут вешать мастера, гения в своем роде… Ему несомненно стало бы легче, если бы мне удалось рассказать ему о вашей хвори, — Румата похлопал себя по шее.

Они потоптались в грязи и посопели.

— Будах, я думаю, жив… — сказал Румата, — с офицера, который его вез, не сняли ботфорт…

— Кресло, — заорал сверху с крыши аппарата дон Гуг. — Я думал, как твой старикашка полетит на нашем насесте. Взял у своего князя кресло, ну и положил на крышу, чтобы засунуть… Ух и воняет… — он кивнул в сторону избы. — Кресло и гремело… И в пролив не хлопнулось…

— Мало кого еще повесят, а у меня болит шея… — Кондор зевнул в лицо Румате, он нарывался на скандал и не скрывал этого.

— Послушайте вы, — Румата чуть не вытер боевой в шипах рукавицей лицо, хорош бы он был, — я Будаха, конечно, достану, я это умею. Но посоветуйте мне как старший… Я всегда бил за такой тон, с детства… Что мне ваша шея, — он передразнил зевоту Кондора, — на Земле, к примеру, был один Гомер, один Галилей, ну, еще человек пятнадцать, а здесь один Будах, один Цэрукан… и, кстати, один Синда, — Румата нажал на слово «кстати».

Неожиданно между ними хлопнулось небольшое роскошное бронзовое кресло. Брызнула грязь. Затем перевязь с мечами, арбалетом и прочими причиндалами. И, наконец, сам дон Гуг, неожиданно ловкий для своего брюшка.

— Кресло для твоей арканарской задницы, — сообщил он и поволок Румату в сторону. — Тебя отправят на Землю лечиться…

— Черт, эта шея… — раздалось позади, Кондор схватил Румату за крюки на запястье, проволок и прижал к металлу аппарата, обшивка за головой Руматы была помята, и треснута, и заклепана, видно, местным мастером.

— На Земле был не один Галилей, был просто шумный процесс… Изучать историю по шумным процессам — последнее дело… Скажи-ка, а сколько безымянных Галилеев зажарили… А про эту планету мы не знаем вообще ни хрена… Это чужой мир. У тебя в Арканаре вешают, жгут или топят в дерьме. Но Средние века не бывают дурные или получше. Они ужасны или вконец невыносимы. А ты уже готов утолить свой справедливый гнев, — дон Кондор плевался, тяжелыми сапогами с хрустом давил брюкву, он даже не говорил, как-то сюсюкал. — А утолять будешь вот этим?! — он ткнул в мечи Руматы. — Я историк и наблюдатель и ничего не могу здесь сделать… Но что бы я хотел, это бросить тебе в лицо перчатку. Но эта рукавица не отстегивается. Я знаю, что ты называешь меня мерином, ты, тщеславный рыжий неуч…

— Вы что? — визжал Гуг, пытаясь распихнуть их животом. — За тысячу лет до Земли… Эй, что это меня схватило? — Гуг сел в грязь между сапогами Руматы и Кондора.

— Это капкан от диких свиней… Штучка из одного ящика… Снимается только после забоя… С ногой…

Гуг радостно хихикнул, Румата с Кондором сели на корточки. Цепь не выдиралась, и они потащились к прожектору: Гуг скакал на одной ноге, опираясь на меч, как на палку, и тащил цепь. Кондор как младенца нес на руках тяжелое грязное бревно. За ними над поляной стелился туман, фыркал и терся головой об идола жеребец Руматы. Над лесом дико и странно висели два узких ярких серпа, две луны.

— Не отправляйте меня на Землю, — попросил Румата, — да я и не дамся.

— Мелкую вспышку искусств, пузырь на самом деле, вы приняли за Возрождение… Крохотный зигзаг. Шалость истории, — Кондор хотел показать этот зигзаг, но помешала закрутившаяся рукавица. — А когда я дал этому вашему Возрождению пять лет, тогда я стал у вас мерином.

У ноги Кондора что-то оглушительно лязгнуло, он подпрыгнул вверх, единственным возможным способом миновав капкан.

— Ну, — с лицемерным восхищением сказал Гуг Румате. — Тридцать лет назад тебе бы и Будаха не дали спасать. Прошел бы мимо, да еще бы камень кинул. — Гуг скакал на одной ноге, опираясь на меч, как на палку. В руке он волок цепь, к которой было привязано бревно.

— Здесь еще капканов полно, — хмыкнул Румата.

Гуг замолчал и уставился в землю.

— Как раз тридцать лет назад, — оживился Кондор, — Стефан Капвада во время публичной пытки восемнадцати эсторских ведьм перерубил всю императорскую семью, узурпировал власть и попытался внедрить подобие демократии. Он был совсем маленький, замечательно стрелял, но в очках. Интересно, что его забили оглоблями горожане, для которых он собственно… Я отправлял на землю его тело. Но я не думаю, что Арканар даст дополнительный выброс жестокости. — Дон Кондор шел, печально кивая носом.

— Это не конец, а начало… — Румата чувствовал, что суетится, ненавидел себя за это. — Здесь варится какая-то похлебка. На все Запроливье… Я чувствую это, как крыса — землетрясение…

— Это синдром неуча… А ты рыжий, талантливый неуч.

Втроем они, навалившись на эфес, разжали капкан.

Дон Кондор вывинтил из своего золотого обруча алмаз-объектив, всобачил в обшивку аппарата, и они снялись. Дон Гуг с капканом и пробитым сапогом в руке, дон Кондор, обмотавший шею цепью, дон Румата с гнилым бревном на плече. Все пытались улыбаться, и у всех не очень получалось. Потом двое полезли в кабину.

— Я тебя люблю, а ты меня нет, — сказал, с грохотом усаживаясь, Кондор.

Дон Гуг покачивал перед собственным носом капкан на цепи и цокал от удовольствия.

— Вы не знаете моего князя, — возликовал он, и Румата подумал: «Что за счастливый характер». — Держу пари, что через недельку весь наш двор охромеет, включая дам… Такой добряк.

— Одеколон, — сказал Румата, втянув носом воздух кабины.

— Я бы не хотел быть бестактным, Антон, — Кондор его не слушал, — как из-за этой шеи, — он хмыкнул. — И все дорогое мы обязаны оставлять на Земле. Особенно, если то, что ты говоришь об этом Рэба — я правильно выговариваю? — и его коготке… — Он помолчал и показал, как коготком можно достать сердце.