Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина

Выстрел.

Его отзвук, что… долетает.

Оглушает, отдаваясь в голове и заставляя вздрогнуть, удержать всё ж телефон и с места, переходя на бег, сорваться. Броситься вперёд, забывая об осторожности, о здравомыслие, обо всём, кроме Север.

Она там.

И её… нет, она жива…

Не в неё стреляли, не убили, не могли.

— Она жива, — я говорю себе же.

И для верности вслух.

Продираюсь сквозь темноту.

Тесноту, от которой в плече, простреливая на краткий миг болью, что-то хрустит. Трещат, кажется, как и куртка, кости.

Или не они это, а всё вокруг.

Вся шахта, по каменным стенам которой трещины ползут. Дрожат покатые своды, пол, на который камни летят, катятся под ноги. И вода просачивается, она появляется откуда-то, когда… ещё два выстрела, догоняя и обгоняя друг друга, звучат.

— Север! — я ору.

Поднимаю руку, чтобы голову от очередного рухнувшего булыжника в последний момент закрыть, не почувствовать привычно боли. Проскочить вперёд, туда, где ни черта не видно. Не спасает телефон, слабый свет которого мельтешит. Скачет по изжившим себя давно балкам и потолку, который пополам, кажется, разломится.

Обвалится вот сейчас.

Или, может, минутой позже, если повезет…

— Север!

Я матерюсь.

Возможно и наверное.

Кричу её, потому что отозваться она должна. Она жива. Не может, мать его, быть иначе! Она жива.

— Вета!!!

Мать твою, где ты в этом хаосе?!

В аду, который, оказывается, бывает, разверзается под ногами и у живых. Я готов теперь в него поверить. Он существует, пусть и без котлов и чего-то ещё, что положено и о чём, пугая, рассказывают.

Он другой, но… вот он.

Гудит утробно.

Гулко.

Падают в воду сгнившие балки, от которых уворачиваться… как-то получается, выходит пробираться и дальше бежать. Нестись по воде, которой всё больше. Она рокочет, захлестывает уже по середину голени.

И камни, откалываясь и срываясь, уходят в неё с плеском.

— Ве… Север…

Я замечаю.

Тусклый едва различимый свет фонаря под толщей мутной воды. Тёмную тень у стены, в которой Север я признаю не сразу.

Не верю, что нашел и что она.

Не двигается.

Она сидит в воде, неправильно застыв и подломив ноги. Тоже неправильно, неудобно, и сидеть так можно, когда уже всё равно, когда уже… не живой.

— Север…

Я не слышу себя и грохот шахты, что рушится.

Оно больше не важно.

Не имеет значение, пока перед Север я падаю, говорю что-то, поворачивая её голову к себе, удерживаю, потому что на грудь иначе она вновь падает. Я касаюсь по мраморному холодной и влажной кожи, ледяной щеки, шеи, на которой пульс первый раз в жизни я ищу трясущимися руками, пальцами, что тоже ледяные.

Непослушные.

И отстраниться не получается.

Не выходит, чтоб без эмоций и спокойно, равнодушно, когда слабое биение под пальцами я всё же ловлю, считаю удары, которые от сердца.

Оно ж ещё стучит, работает.

И мне, заставляя и отгораживаясь, тоже надо.

Надо осмотреть, понять, какого лешего в сознание, даже когда по щекам, не церемонясь, я её бью, она не приходит.

Голова, грудь, живот.

Правый бок и платье, которое на ощупь мокрое и так узнаваемо липкое. Мараются о ткань, что пропитана кровью, пальцы.

Темное на темном.

И в темноте.

И поэтому сразу не заметилось, проклятье…

Я стаскиваю чёрти как и торопливо куртку, которую на её поясе торопливо завязываю, затягиваю как можно туже, потому что ничего лучше здесь и сейчас мне не придумать. Не зажать никак иначе.

И на руки, морщась от пронзившей враз плечо боли, я Север всё-таки беру.

Покачиваюсь, но… надо идти.

Надо хотя бы попытаться.

Даже не ради себя, а…

— Не смей помирать, — я выговариваю ей ожесточенно.

Требую яростно.

Шагаю обратно почти слепо, наугад, ибо телефон куда-то девается, а вытащенный из воды фонарь Север барахлит, моргает раз за разом. И, пожалуй, повезло, что дорога тут только одна, не ветвится коридор.

— Я ведь тебе говорил, что больше не отпущу. И ты обещала, поэтому не смей. Даже на тот свет не смей уходить. Иначе я тоже… Я люблю тебя, Север. Слышишь?

Не слышит.

Только падает, соскальзывая с моей шее, её рука.

Запрокинута голова.

И растрепанные волосы свисают вниз, будто тянут её к полу.

— Ты мне задолжала осень и Владивосток. Помнишь? Лучший месяц лета. Ты… только ты могла придумать писать про белочехов и уговорить нас поехать по их пути. На машинах. Ник тебя, конечно, сразу поддержал. И Данька. А я бесился, я тогда тебе сказал, что ты… Стрекоза… придумала…

Неестественно тяжёлая и каменная Стрекоза.

Моя Попрыгунья Стрекоза, которой умереть я не дам, которая сама слишком любит жить, чтобы вот так взять и уйти. Нет. Мы выживем и выберемся, поэтому её руку я в очередной раз себе на шее обратно закидываю.

Протискиваюсь боком.

И завал с костями, мы кажется, прошли.

— Я больше никогда столько по стране не ездил. Но… мы до Владивостока не доехали, ты расстроилась. И я тебе пообещал, что побываем.

Даже на машине.

Я согласен, если выживем.

Если Север выживет, то пусть будет Владивосток, Каир, Маршалловы острова или что угодно. Всё, что ещё ей в голову взбредет. Мы выберем, крутанув глобус и ткнув пальцем наобум, как она когда-то и хотела.

И захочет.

И выговаривать, что первый раз, попавший на Париж, где она сто раз бывала, не считается, она мне будет.

И собирать чемоданы, носясь по дому в одной футболке и ругаясь всегда забавно то на чешском, то на русском, она в последний момент будет.

И будет… мы будем — как тогда, где-то по дороге, на пути к Владивостоку — сидеть на капоте машины и провожать уходящее солнце, разговаривать и делить кофе, что на заправке почему-то всегда самый вкусный, напополам.

Мы будем… многое.

Ведь мы выберемся, получится.

И уже мало осталось, совсем чуть-чуть, близко лаз и каменная лестница. Отступает, давая надежду, волглый воздух, уходит вода. И надо продержаться ещё немного, какие-то метры, которые однако… не идутся.

Не даются, потому что мир взрывается.

От грохота.

Боли.

И, должно быть, чего-то ещё, что в ушах протяжным звоном отдается, заполняет голову и красные пятна перед глазами рисует, двоит их вместе со стенами, которые на нас вдруг надвигаются, вращаются.

Не удерживается потолок.

И оттолкнуть Север я ещё успеваю.

Ещё думаю, что не будет, ничего-то всё ж не будет, когда оглушительной чернотой меня накрывает. Погружает в окончательную темноту, в которой Алёнку я почему-то вижу. Она улыбается так и знакомо, и забыто.

Качает головой.

Берёт меня за руку, чтобы… из черноты обратно выдернуть, потянуть из неё за футболку, за кисть, что резкой и живой болью прошивается.

Выбивается стон.

И глаза, когда на лицо вместо ледяной воды капает что-то горячее, я открываю, вижу медвежью башку Айта, которого здесь быть не может.

Мы ведь оставили его дома.

Вот только… он лает, звонко и сердито здесь. Тянет, заставляя шевелиться, требовательно, и сажусь я рывком, сжимаю зубы, чтобы не заорать. Только посмотреть на руку, правую, которую вытащить из-под завала я не могу.

Дёргаю.

Раз за разом, и сильнее.

Отбрасываю камни, чтобы чёртову конечность всё же достать и до Север добраться. Она лежит тут рядом, в метре от меня, в шагах, которые, шатаясь, я делаю. Не чувствую правую руку, что плетью повисает, не поднимается.

И Север мне на руки больше не взять.

Только тащить.

Не мешать Айту, который мне помогает, волочит её за платье. А потом внезапно отпускает, лает, задирая башку, отрывисто и громко.

И… Север, не давая уронить, у меня подхватывают.

Перехватывают, оказываясь рядом.

Я же, отпуская её, покачиваюсь. Щурюсь, чтобы разглядеть, сложить проступающие из расплывающегося мира мазки в одну картинку.

Понять и увидеть.