Дэниел Мартин - Джон Фаулз

— Дети. — Она пожала плечами. — И всё вообще.

— А можно, я позвоню Роз — узнать, что она думает?

— Я более или менее уже пообещала поехать во Флоренцию, повидать Энн.

— Что может быть проще? Сделаешь пересадку в Риме на обратном пути.

Это географически здравое соображение на миг поколебало её сопротивление или хотя бы заставило искать более убедительные аргументы.

— Все решат, что я сошла с ума.

Я улыбнулся:

— Кое-кто уже так и решил.

— Я буду чувствовать, что просто бегу от проблем.

— Вот это действительно безумие. Ты заслужила отдых. — Она сложила руки на коленях, сидела сгорбившись, наклонившись вперёд, глядя на мои ботинки. — Что ты говорила мне в Оксфорде? О том, как много мы теряем, прячась за собственный возраст?

— Дэн, ужасно мило с твоей стороны предложить мне это. Но я…

Она умолкла, будто мой «ужасно милый» поступок лишил её дара речи, а моё предложение не подлежит обсуждению. Я снова сел в кресло-качалку.

— Это вовсе не из-за того, о чём просил меня Энтони. Я просто считаю, что это пойдёт тебе на пользу. Новые впечатления. А мне будет приятно иметь такую попутчицу.

Она ответила мягко, но в её голосе я расслышал облегчение — ведь я дал ей явный повод для возражений.

— Вряд ли я та попутчица, которую тебе следует взять с собой.

— Если бы Дженни была здесь и познакомилась с тобой, она бы уговаривала тебя поехать. Проблема не в этом. — Но по её лицу видно было — она сомневается. — Ты по Роз должна знать. Их поколению чуждо ложное чувство собственности.

Она повела головой из стороны в сторону.

— Но мне правда нужно столько всего сделать.

— Что, нельзя отложить всё это на пару недель? Производственный отдел сам всё организует. Тебе нужно будет всего лишь подписать визовую анкету. — Она молчала. — Слушай, Джейн, я прекрасно сознаю, скольким обязан тебе за Каро. Попробуй принять это как знак благодарности. От нас обоих.

— Тут вовсе не за что меня благодарить. Просто я очень её люблю.

— Я это знаю. И мы оба чувствуем это.

Джейн опять прилегла на диване; теперь она смотрела на епископа; потом подняла руки, провела ладонями вдоль шеи вверх и на миг сжала руками щёки: этот жест напомнил мне тот, что я заметил тогда, в её оксфордской гостиной, когда умер Энтони… будто ей не хватало не только слов.

— Если бы я не была такой, как есть, Дэн. Я просто не чувствую себя вправе… О Господи!

— Вправе на что?

Она набрала в лёгкие побольше воздуха.

— Если учитывать…

— Прошлое?

— Если хочешь.

— Я полагаю, мы оба достаточно повзрослели, чтобы думать об этом с улыбкой.

— Но тебе нужно работать.

— Ты забываешь, что я здорово набил руку в умении отделываться от всех нежелательных помех. Всю жизнь в этом практиковался.

— Дэн, я тронута. Но я правда не смогу. Уверена, что не смогу.

Я внимательно разглядывал свой бокал с виски.

— Вот теперь я обиделся.

— Ну пожалуйста. Я вовсе не хотела тебя обидеть.

— По-твоему, я всё ещё не заслужил прощения?

— Ну вот, теперь ты говоришь абсурдные вещи.

— Но меня по-прежнему нужно бояться — как данайцев, дары приносящих?

— Вовсе нет. Просто… — Она опять глубоко вздохнула. Потом сказала: — Наверное, это что-то вроде гордости. Желание справиться без чужой помощи.

— Моё предложение тебя совсем не привлекает?

Она замешкалась. Потом ответила:

— Привлекает. Как абстрактная идея.

— Тогда твой пуританизм совершенно ни к чему.

И опять она замешкалась с ответом.

— Я так боюсь утратить то немногое, чего добилась, пытаясь стать менее эгоцентричной.

— Господи, куда же подевался бедный старый Рабле?

— Боюсь, он давным-давно потерял со мной всякое терпение. — Она долго смотрела в огонь, потом добавила: — Как и все остальные.

Мне страшно не понравился её тон; она будто бы понимала, что ведёт себя неразумно, играет роль Христа, искушаемого дьяволом в моём образе, и полуизвинялась за это, как неуступчивый мученик извинялся бы за собственное упрямство. Это попахивало иезуитством, её оксфордским и католическим прошлым, стремлением показать, что ей этическая сторона любой ситуации видна яснее, чем простому люду вне её круга. Но любые военные действия требуют собственной стратегии, и я решил отступить.

— Согласись хотя бы оставить решение на потом. Утро вечера мудренее, — сказал я. — И прости, пожалуйста, что я вывалил всё это на тебя вот так — вдруг.

— Это ты меня должен простить.

— Просто поразмышляй об этом денёк-другой.

Разумеется, я загнал её в угол; отказаться ей было трудно, и столь же трудно — делать вид, что ей не хочется ехать.

— Ты так добр, Дэн. Я просто…

— Разве дело только в этом? Мне всё равно надо ехать. — Я встал.

— Ты же сам сказал, что это — дикая мысль.

— Дикие мысли часто оказываются самыми разумными. — Я чуть улыбнулся ей сверху вниз. — Особенно если приходится преодолевать идеологическую гегемонию.

Она смотрела на меня снизу вверх с таким выражением, словно поражена моей наглостью, но в глазах её светилось и признание справедливости этого выпада. На миг она потупилась, разглядывая ковёр, как бы говоря: я столько всего могла бы ещё сказать, но момент упущен; потом поднялась с дивана. Я заговорил нарочито деловым тоном: нечего беспокоиться о посуде, Фиби утром всё сделает сама. У подножия лестницы пожелал ей спокойной ночи, лишив её последней возможности поиграть в увёртливого угря. Всё ли у неё есть, что нужно? Тогда — спокойных снов.

Я вернулся — поставить защитный экран перед камином, потом на пару минут вышел на крыльцо. Было тепло и тихо: стояла одна из тех ночей, когда кажется, что ветер дует где-то в небесах, не задевая землю; запах водорослей; тонкая, чуть заметная морось с юго-запада; и — первый признак приближающейся весны, характерный только для Девона, да и то лишь в первые два месяца года — пропитавшая воздух прозелень, словно из более благодатного климата, с каких-нибудь Канарских островов, сады и рощи тянули свои ростки сквозь серую девонскую зиму. Высоко в небе крикнул кроншнеп, ему ответил другой: птицы летели из Дартмура к родным гнездовьям в устье Тины; где-то в буковой роще за домом ухнула неясыть. Глухая, извечная ночь.

Тут-то он и задумался над тем, что совершил.

В саду благословенных

Если Дэн и спустил на воду столь странный корабль, подчинившись неожиданному порыву, то кое в чём другом его действия были гораздо более обыденными. По правде говоря, он всё больше влюблялся в эту свою идею — написать роман. Сдержанность, проявленная им по этому поводу в разговоре с Джейн, была типичным англичанством. Фактически, хотя Дэн тщательно хранил свою тайну, с каждым днём его идея всё более становилась не столько простой возможностью, сколько твёрдым решением, несмотря на то что чувство, которое он испытывал, весьма напоминало реакцию человека на санках, обнаружившего, что склон гораздо круче, чем он ожидал: то есть, наряду с решимостью, Дэна охватывал всё усиливающийся страх. Ни сюжета, ни персонажей — в практическом смысле слова — у него ещё не было, но он начинал смутно провидеть некую общую цель, некое направление; если воспользоваться языком архитектуры — строительную площадку, но пока ещё не дом, который здесь встанет, и менее всего — семью, что будет в нём жить. Однако, по мере того как его судно набирало скорость, он разглядел и весьма неприятное препятствие, полускрытое за снежной завесой впереди.

Он уже принял, не признавшись в этом Дженни, имя, предложенное ею для предполагаемого героя: Саймон Вольф, призрак с Альтадена-драйв, имя, найденное «методом тыка». Имя ему не нравилось, и он знал, что на самом деле никогда им не воспользуется, но это инстинктивное отторжение придавало имени некую полезную инакость, некую объективность, когда необходимо было провести грань между своим собственным, реальным «я» и гипотетическим литературным образом самого себя.

Минуты две он постоял у входной двери, на крыльце с выбитой над входом датой, и вдруг ему захотелось по-настоящему погрузиться в ночь. Он вернулся в дом, снял с крюка старое пальто, сбросил ботинки, влез в резиновые сапоги и подошёл к воротам. Там он на миг обернулся: одно окно наверху светилось, сквозь тонкие занавеси лился рассеянный тёплый свет, образуя прозрачный ореол в пропитанной влагой дымке. Комната Джейн; однако думал он не столько о ней самой, сколько о том лучике света, тоже рассеянного и неяркого, которым она, сама того не зная, высветила его проблему. Он вышел за ворота, пересёк короткую въездную аллею, ведущую от просёлка к ферме, потом беззвучно отворил старую калитку и вошёл в сад, где мальчишкой выкашивал под яблонями траву: до сих пор его самое любимое место в Торнкуме. Некоторые деревья были такими старыми, что уже не давали плодов, большинство яблок выродились, были несъедобны и годились лишь на сидр. Но он любил искорёженные, покрытые лишайниками стволы старых яблонь, их весеннее цветение, их древность, то, что они всегда были здесь. Он медленно пошёл меж старыми деревьями. Снизу, от ручья, доносилось привычно негромкое журчание воды, струившейся по отмелям меж камней. Он его не слышал.