Моя профессия ураган - Люда и Игорь Тимуриды

Никогда. Кроме Него! Он один был всегда и во всем и в моей душе. Можно было подумать, что Лан, любимый мой, для меня стал богом. Как и я для него, — сказал потом он.

Но странно, при всем этом все мои ощущения тысячекратно обострились до невозможного предела. Я вдруг стала отчетливо слышать голоса людей даже за стенами замка, шорох ног по паркету, голова закружилась от запаха только что внесенного гостям лимонного торта через дюжину комнат отсюда. Я слышала даже шорох гусениц-древоедов в деревянных балках замка и рисунок тихого шороха крови далеких людей.

Но более всего я ощущала Лана. Всего, каждую его клеточку. Вся и без того тренированная безумная чуткость обострилась здесь в тысячу раз. Казалось, я чувствую тоже каждой клеточкой своего тела, которая отчаянно тянется к нему: каждым атомом своей души. Каждый рецептор дышит им. Каждое мое чувство сосредоточилось на нем. Каждый звук вырос в тысячу раз, словно он был мифический великан, склонившийся надо мной.

Все было странно, зыбко, нереально. И в то же время остро и могуче реально, с острым ощущением счастья. И еще было чувство, что все происходящее похоже на то, как я рассматриваю любимое лицо — видя не отдельные черты, нос, ухо, глаз, а единое лицо; и в то же время остро, с наслаждением, впитывая каждую черточку целого.

Точно так же точно, я впитывала каждую ласку, каждый сладкий шорох его пальцев по моей коже, мягкой, шелковистой кожи груди, каждое острое наслаждение, приносимое его руками, соитием наших тел, объединением наших душ, и в то же время не ощущая его, ибо было нечто — единое целое — радость — что стало над ним. Я ощущала каждую секунду времени, и в то же время я не ощущала последовательного хода времени, последовательной смены событий, ибо душа моя сосредоточилась там, в той точке, где осталось только единое чувство, единое ощущение, единая мысль, слившая все в сладком потоке, одновременно и теплом и чистом. В той точке общего чувства, сознания, где все слилось в одно целое и исчезло над временем, ибо оно соединило все в едином потоке, оторвавшемся от телесного мира…

С того момента, как я увидела ринувшиеся мне навстречу глаза Лана, я как бы шагнула за грань обывательского мира. Все сгинуло в остром, как боль, пугающе сладком, счастье, и в то же время таком нежном, светлом и ликующем. Лан! Мир закачался вокруг нас огромными качелями, укачивающими своей ненасытной лаской.

Лан! Все мои силы, душевные и телесные, были несказуемо напряжены и сосредоточены лишь на тебе одном, и все остальное, весь такой прекрасный мир я ощущала только стороной, хотя одновременно так остро и тонко… Тебе я отдала себя. Лан! Словно на теле, на душе, на духе, кто-то начертал твое имя, вырезал как клеймо, огненными знаками. Словно тебя врезали в мое сердце, в мое тело, в мой ум. В мой дух и ты все время там, перед глазами. И когда мне было трудно, я все равно обращалась к тебе, проклиная и надеясь, что ты про это никогда не узнаешь. Это твой голос я слышала в каждом мужском голосе, в шуме ветра, в рокоте толпы. И кидалась туда, как дурочка, чтоб убедиться, что тебя нет. Ты звал меня, ты пришел, думала я… Никто мне нужен, кроме тебя, дурачок… Лан!

Но я никогда тебе этого не скажу, чтоб больше ты не сумел мне причинить такой боли… С твоими руками, с твоими глазами, распахнувшимися мне, словно снопом света и своей беззаветной любви высветившими мои глупые закоулки, с твоими губами, выпившими из моих губ мою душу, мое сердце, появилось отстраненность и безразличие ко всему на свете, кроме твоей любви, кроме единственной цели, единственного стремления. Лан! Падай мир, убивай меня на месте, обещая мне всю планету — я бы не шелохнулась из твоих рук!

Все призрачней и призрачней становилась я, все глубже погружалась в колдовской мир, все нереальней делалась и невесомей… Тело стало словно прозрачным и несуществующим; оно словно купалось в потоке любви; нежилось, как пронзает, нежит воздух солнечный лучик. Оно растаяло от любви, оно давно перестало быть телом и обрело какую-то свою, насквозь волшебную жизнь. Наконец, все стало таким нестерпимым, что казалось, сил нет этого выдержать. Выдержать ураган счастья. Кажется — еще мгновение — и я умру, счастливая. Как натянутая струнка, я балансировала, заглядывала туда, за грань жизни. Казалось, что я могла умереть в любое последующее мгновение. Но это было вовсе не страшно.

Наоборот — затягивало. Моя любовь плескалась и ликовала; я не только хранила и держала ее в безумстве страсти, не позволяя сердцу скатываться — наоборот она росла. До боли в сердце, до невозможности выдержать. Но какой либо страх отсутствовал абсолютно. Вместо него пришло чувство единения со всем миром, чистоты и прозрения. Ты вот ты, какая любовь! — подумала я. Чара была права.

Словно, наконец, раскрылись ворота бесконечности, и меня затопило ощущение непередаваемого сверхчеловеческого счастья, в котором уже не было места личному…

Странно, я почти ничего не делала, — сказали мне после тэйвонту. Я только отдавалась и светилась счастьем и любовью, раскрываясь навстречу Лану. Даже первоначальное безумие страсти, достигнув пика, куда-то ушло. Словно я все наслаждение, всю ласку, всю любовь вкладывала не в стремление тела, но в тепло души, в свет и ласковое пламя своих глаз, которым был нужен он, в чистоту его одного. Словно безумие страсти сменилось чистотой. Полной, нежной, прозрачной, ликующей… Но, это видели даже тэйвонту, чем больше я стремилась к Нему, именно к нему, чем больше мое сердце устремлялись именно к любимому, чем больше он был нужен моему сердцу, чем была я счастливее, от Него, Него, Него, тем сильнее загорался Лан, тем он становился неистовее и безумнее. Это было странно и даже в чем-то страшно видеть: безумие тела и полная, какая-то вытянувшаяся успокоенность души, плавящейся в медленном, чистом, летящем, счастливом счастье. Словно я переплавляла волшебным камнем тяжелый свинец страсти и вожделений в легкое, сияющее, ласковое золото счастья. Медленное, счастливое, как свет любимых счастливых глаз. Да, так! Трудно передать это словами.

— Ты притягивала глаза. Нельзя было не смотреть на тебя, будто в тебе было спрятано солнце. Оно было такое влекущее, что нас, сердце, буквально рвало к тебе как магнитом. Только что мы тэйвонту, с детства закалявшие волю и самообладание чудовищными тренировками замка Ухон, мы устояли. Ты многому научила нас, — сказал мой тэйвонту Хан. А ведь он меня вырастил!

— Ты помнишь, я в позапрошлом году опять путешествовала сама по себе, — осторожно сказала я.

Тэйвонту выругался.

— Голову тебе за это оторвать надо!

Осторожно, это потому, что я просто удрала от своих тэйвонту. Сначала это было трудно, а потом, войдя во вкус, я просто отсылала их. И они ничего не могли поделать. Эти отлучки были их головной болью. Потому что, дав клятву, тэйвонту не имели права оставлять хозяина без своего присмотра. А тем более, совсем ребенка.

По крайней мере, в Дивеноре это нигде не практиковалось, и настолько вошло в привычку, что стало как бы традицией, нарушения которой никто не мог предположить. Принцы мирились со своими тэйвонту, как со своими волосами. Но я не была принцем. К тому же в одиночку, без присутствия двоих тэйвонту мне казалось безопаснее. Тэйвонту волей неволей выдавали себя своими фигурами. И присутствием у человека. Какое уж тут инкогнито. А я, признаться, любила путешествовать неузнанной.

И это удавалось. Просто никто не мог предположить, что принцесса может быть без своих тэйвонту, нянчивших ее с младенчества.

— Дело не в том, — поморщилась я.

Потом махнула рукой на тэйвонту. Ты слушай!

— Во время своих странствий я подружилась с известной гаэтаной Чарой… — сказала я.

Тэйвонту ахнул. Для того, кто так тренирован в самообладании это было слишком.

— Ты не думай о ней плохого, — зачастила, оправдываясь, я, словно и вправду была виновата.

— Да она тэйвонту любви среди куртизанок!

— Она не продает свое тело! — гневно крикнула я. — Ее нанимают на несколько часов как хозяйку дома при особо важных встречах и переговорах. Просто, чтобы говорила с гостями. И за громадные деньги! Да это великая честь гостям!

Чудовищно образованные, начитанные, владеющие всеми видами искусства, знающие всю поэзию, музыку, живопись мира. И даже науки… А чтобы она согласилась с кем-то жить… — аж захлебнулась я.

— Да знаю я, кто такие гаэтаны, — поморщившись, оборвал меня тэйвонту. Они не продают свое тело, они продают любовь…

…Я вспомнила, как отец однажды рассказывал про гаэтан. Это было еще до моего рождения. Он как-то с принцем Кратом попал на важный прием Аэны. Особым блеском считалось, что на нем роль хозяйки будет за гаэтаной.

"Нам сказали, что нас будет развлекать гаэтана, но все были настроены скептично, — рассказывал отец. — Как она может подействовать на меня, славящегося волей и наблюдательностью, воспитанного тэйвонту! Я только не понимал, почему барон Чак, из местных, как-то подозрительно улыбается нам. А его тэйвонту и того хуже — откровенно посмеивался, на меня глядя.