Семейщина - Илья Чернев

— Спасибо мужикам еще скажите, что только самих артельщиков ищут, а баб с ребятишками не трогают…

— Теперь тебе, Ахимья, покажут, как кулацкий мед да чушек исть…

Слушала-слушала Ахимья Ивановна эти выкрики, в которых было всего предовольно: и злорадства, и сияющего самодовольства, и непроходимой глупости, — улыбнулась, да и сказала:

— Какую же перемену вы еще ждете? Власть везде одна. Эту власть поддерживать надо, коли на то пошло… Бунтовать — радости нету: за бунт-то по головке не погладят… Рано артельщиков хороните, а за вас, дур, да за уставщика, моего зятя, сердце у меня болит. За всех мужиков, кто обдурить себя дал…

Что тут поднялось после таких слов, — рев несусветный, крики, хлесткая ругань! Чтоб не видеть искаженных злобою бабьих лиц, Ахимья Ивановна отодвинулась от окошка.

— Чешешь язык, где не надо!.. Остроязыкая! — ворчнул Аноха Кондратьич.

Тяжко стало Ахимье Ивановне, будто камень упал на сердце, — за артельщиков, за Мартьяна, за Изотку, за Самоху, за всех тревожилась старая, добрая женщина: что-то делается там, у сельсовета, у клуба, что ждет каждого из них в этот несуразный день, начавшийся выстрелами, наполненный криками, пасхальным трезвоном? Хоть бы вернулись скорее Изотка с Фиской или пришла одна из замужних дочек.

Ахимья Ивановна украдкой поглядывала на улицу… Вот пропылили на низ трое вершников — Макар, Яшка Цыган да Мишка, короткошеий обрубок Павловны, Дементеевой вдовы. Увидав Яшку, она чуть не вскрикнула, ей сделалось не по себе. В свое время Яшка путался со Стишкой — бандитом, был жаден до чужого добра, мог и убить человека, — это ему раз плюнуть.

«Бандит в банду и затесался, — подумала Ахимья Ивановна. — А этого-то, Мишку, куда понесло?»

Едва проехали вершники, на улице показалась Павловна. Она подошла к Анохиной избе, стукнула пальцем в раму. Ахимья Ивановна открыла створки.

— Здорово, Ахимья, — сказала Павловна. — Я вот в ваш край собралась… по делу. Дай, думаю, и Ахимью с Анохой попроведаю. Как-то вам счас… глянется все это?

Уловив в ее голосе издевку, Ахимья Ивановна ответила:

— Поглядим, а потом скажем: глянется или нет. А по какому ты делу? Не за Мишкой ли следом?

Павловна побурела и замялась:

— Он у меня когда еще говорил: «Будет и будет, матка, перемена, вот попомни мое слово… Сам техник объяснял». Оно и вышло… Большая перемена, Ахимья! В сельсовете-то народу сказывали: Верхнеудинск восстал, Завод и Чита тоже, скоро Иркутск присоединится… Красная Армия на нашу сторону перевертывается. Теперь жизнь потекет по-другому. Теперь, бают, если Москва не захочет к нам присоединиться, отколемся от нее, свое государство крестьянское исделаем, откроем границы, опять в Кяхту за разным товаром поедем, как в старину заживем. Вот бравая жизнь!.. Уж теперь не будут последних коров…

Ахимья Ивановна зло прищурилась, жестко перебила:

— Много говоришь, Павловна, заговорила меня, а главного и не сказала на мой спрос: за каким делом Мишка поехал, не за бравой ли той жизнью… в сундуках у кого шарить?

Павловна налилась краской, — Ахимья попала ей не в бровь, а в глаз.

— Ты мово Мишку не порочь! — взвизгнула она. — Что он, добровольно, что ли? Он, как и прочие, билизованный по приказу!

— Мобилизованный? — Ахимья Ивановна в изумлении и ужасе выкатила глаза: «Они успели уж мобилизовать?! Значит, Никишку с Изоткой тоже погонят? А может, уже и погнали?»

Она упала на лавку, — так сразила ее эта новость. От окна удалялся злорадный смех Павловны.

В раму опять кто-то звякнул. Ахимья Ивановна подняла голову. Под окном стояли Оська и Санька, Изоткины товарищи, комсомольцы.

— Тетка Ахимья, — сказал шепотком Оська, — пошли с девками харчу в совет… Изотку посадили.

— Посадили, чо баишь?! — всплеснула руками старуха. — Как же так?

— А вот так: объявили по дворам мобилизацию… Ну, мы и пошли под конвоем, куда денешься? Убежать, как другие, не успели, винтовки у нас отобрали… Грозились, страх!..

— Да вы же комсомолы! — с легким упреком воскликнула Ахимья Ивановна.

— Какие теперь комсомолы. — махнул рукой Санька. — Как стали нас дразнить да шпынять, добро еще Самоха заступился: молоды, глупы, дескать, пущай вместе с нами воюют… А то бы заклевали. Страсть!

Аноха Кондратьич подошел к окошку послушать интересным разговор.

— Выходит, у комсомолов слабина открылась? — сказал он насмешливо. — Эх вы, защитники!

— Не у всех, дядя, слабина, — ответил Оська. — Которые не дались, убегли. А Изотка, когда его потащили к Листрату, напрямки, в глаза тому бухнул: «Не пойду с вами… Не может быть, чтоб Красная Армия против советской власти…» Листрат как звезданет его в лоб: «Молчи… артельщик!» Чуть было не кончили Изотку, да Самоха велел посадить его, караулить, бить не дал.

— Эка язва упорная! — чмыхнул Аноха Кондратьич.

— Молчи, батька! — осердилась Ахимья Ивановна.

Она не знала, плакать ли ей, гордиться ли поступком своего приемыша. Она поняла, что непосредственная опасность для Изота миновала, и сердце ее наполнилось гордостью, и она мысленно поблагодарила бога и уставщика Самоху.

— Ну и комсомолы! — с улыбкой попрощалась она с ребятами и пошла накладывать в сумку харч для арестованного.

— Изотку заарестовали! — вбегая в избу, крикнула Фиска.

— Знаем уж… Где тебя носит? Того же дожидаешься? — проворчал Аноха Кондратьич.

— Снеси-ка вот поесть ему, — передавая дочери мешок, сказала Ахимья Ивановна. — Да смотри, не болтай, впрямь тебя туда же…

— Как же? Так им и дамся!..

И Фиска побежала с передачей к совету.

К сельсовету и кооперативу, казалось, сошлась вся деревня. Народ теснился к заплотам, глазел, а посередине улицы гарцевали вершники с берданами и дробовиками за спиной, а то и совсем без ничего.

Фиска с трудом продвигалась в густой толпе вдоль изб.

Со двора кооператива, в распахнутые ворота, вывели под усиленным конвоем шестерых. Руки их были связаны веревками, скручены назад.

Фиска узнала Мартьяна Алексеевича, Силку — зудинского большака, Лукашку да Карпуху Зуя. Остальные двое были безусые парни, должно быть комсомольцы.

Разъяренные тем, что главные советские запевалы и артельщики — Трехкопытный, Епишка, Егор — ускользнули от них, мятежники решили отыграться, сорвать злость на ребятах-комсомольцах, на бедноте, хватали первых попавшихся. Мартьяну Алексеевичу, который не явился на вызов Самохи, припомнили, что был он первым советским председателем, бешеным старостой, обижал справных мужиков. Силку взяли потому, что покойный его отец, Зуда, попервости еще обманул мужиков с кооперацией, а потом и сам Силка, грея руки возле лавки, не дал кое-кому из крепышей при Покале поживиться от казенного добра. Карпуху Зуя и Лукашку изловили на степи и припомнили им разом все: и артель, и рьяную поддержку советской власти в первые годы, когда Карпуха ходил по дворам и выгребал у справных хлеб в амбарах, а Лукашка над ними посмеивался…

Арестованных толкнули к двум стоящим у крыльца подводам и стали рассаживать по трое на каждой. Около подвод гарцевал на лихом скакуне Спирька, окруженный неизвестными народу вершниками.

Мартьян Алексеевич тряхнул плечами, высвободился на миг из рук конвоира.

— Дорогие земляки… мир! — повернулся он к толпе — за старое я виноват перед вами… каюсь, виноват! Подняли вы оружие против паразитов… Желаю вам удачи… Я же умираю безвинно. Прощайте, братья!

Спирька ударил Мартьяна в грудь, тот упал в телегу, и все видели, как он заплакал.

— Поздно хватился! — захохотал Спирька и повернулся к конвойным: — Ну, поторапливайтесь, а мы — главных искать… Никуда не уйдут, сволочи!

Он обвел мутными, пьяными глазами притихшую толпу и бешено стегнул коня меж ушей. Оглушенный скакун осел на задние ноги, но в следующий момент рванулся вперед. Толпа шарахнулась во все стороны. За Спирькой и его подручными только пыль заклубилась по улице.

Сопровождаемые толпой, подводы тронулись через всю деревню к хонхолойским воротам.

У сельсовета к арестованным вышел уставщик, генерал Самоха.

— Народ! — тихим голосом заговорил он. — Прошу разойтись по домам… Я сам повезу лиходеев, сам выполню волю божию… один…

Он выглядел смятенным.

— Сам… один, — повторил Самоха после минутного раздумья и приказал конвоирам остаться у сельсовета.

Ему подали винтовку, он сел на первую подводу, и до самой околицы позади шел любопытный народ. Связанные пленники, опустив низко головы, ни на кого не глядели, не глядел по сторонам и безмолвствующий Самоха.

Подводы выехали в поле. Задержанная заставой, толпа растаяла, осталась позади.

— Молчишь, уставщик? — вызывающе спросил Карпуха Зуй. — Поймал одного-двух артельщиков и радуешься… Думаешь, наша кровь даром тебе пройдет?