Братья Ашкенази. Роман в трех частях - Исроэл-Иешуа Зингер

— Вы вели себя так, как положено представителю вашего класса, — сказал Нисан. — Личные дела меня не интересуют… Как ваш классовый враг я буду вести себя не хуже, чем вы, господин Ашкенази. Дайте только усидеть в седле, привлечь народ на нашу сторону, и мы возьмем свое. Фабрики перейдут к народу, к подлинным их строителям.

Он указал на окружавших его рабочих, которые толпились рядом, прислушиваясь к словесной дуэли между буржуазией и пролетариатом.

— Рабочим тоже потребуется хороший управляющий, — с улыбкой ответил Макс Ашкенази. — Сами собой дела не пойдут…

Нисан запахнул свое дешевенькое пальто и уехал на грузовике выступать на других фабриках.

Глава девятая

В Лодзи, в доме директора фабрики Флидербойма Якуба Ашкенази, было печально и тоскливо. Фабрика стояла с тех пор, как немцы вошли в город. Как и со всех остальных предприятий, комендант Лодзи, барон фон Хейдель-Хайделау забрал с фабрики Флидербойма все что можно и отослал в Германию. Немцы вывезли трансмиссии, котлы, части машин, и фабрика оказалась парализованной. Однако особенно тщательно барон фон Хейдель-Хайделау опустошал фабричные склады. Германская служба военного сырья, которую евреи сразу же окрестили «службой грабежа сырья», день за днем очищала склады, вывозя вагонами не только сырье, но и готовые товары. Вывозимую продукцию немецкие чиновники оценивали издевательски дешево, но и по этой издевательской расценке за нее не платили, а выдавали расписки, которые предлагалось обналичить после войны. Таких расписок в стране было море. Фабриканты и купцы держали их в пустых железных кассах. Еврейские лавочники, из лавок которых вынесли последнее, сняв даже задвижки с дверей, прятали эти немецкие расписки в книги Пасхальной агоды[167], в сборники покаянных молитв[168]; крестьяне в деревнях, у которых конфисковали лошадей и коров, засовывали их за настенные иконы. Однако за эти расписки нельзя было получить ни гроша. Они, немцы, не платили. Они все откладывали на после войны. На то время, когда они окончательно разобьют вшивых русских, французских сифилитиков и Богом проклятых англичан. Вместо денег они одаривали население бумажками, военными маршами и пропагандистскими плакатами с красочными рисунками, изображавшими, как один немец режет десятки врагов, как от немецкого солдата бегут целые отряды противника. Чаще всего на улицах развешивали портреты кайзера и Гинденбурга[169]. С розовыми щечками, как у деревенской невесты под венцом, с острыми усами, торчащими вверх, как штыки, с выпяченной грудью, увешанной медалями и крестами, с рукой на рукояти сабли, они смотрели со всех старых зданий, со всех стен и заборов. У ног их лежали кривые, хромые, увенчанные помятыми коронами русский царь, английский, бельгийский и сербский короли. Другие плакаты изображали отличие Германии от враждебных ей государств. На немецкой стороне была ярко-зеленая трава, росли цветы и русоволосая пастушка гнала огромных коров с тяжелым выменем. Свиньи тоже были большие, розовые и счастливые. На вражеской стороне, во Франции, в Англии и России, поля были голые и вытоптанные, коровы тощие и полудохлые, свиньи жалкие, кожа да кости. Ниже были напечатаны ура-патриотические и полные солдатского юмора стишки, которые заканчивались мольбой к Богу покарать Англию и просьбой к населению делать чрезвычайные взносы на ведение войны, класть свои сэкономленные деньги в немецкие сберегательные кассы, потому что только там после победы Германии над врагом можно будет получить хорошие проценты.

Барон фон Хейдель-Хайделау очищал город, очищал основательно, педантично. Улицы были полны звуков военных маршей, плакатов, гражданских похоронных процессий и дезинфекционных бань. Бани и театр — их барон фон Хейдель-Хайделау пожаловал народу, как подобает наследнику древних римлян. Особенно ревностно он очищал крупнейшие фабрики Лодзи — Макса Ашкенази и наследников Флидербойма. Он неустанно вывозил оттуда товары, оборудование и сырье, день за днем.

В доме директора Якуба Ашкенази царила печаль, в каждом углу поселилась забота.

Наследники Флидербойма знать ничего не знали. Сыновья, как всегда, были погружены в свои мистические сеансы, заняты раскладыванием пасьянсов и общением с попами. Они часто вызывали с того света умерших родителей и разговаривали с ними. Дочь Янка по-прежнему носилась со своими романами, хотя была уже немолода. Чем старше она становилась, тем более юных любовников заводила. Дети Флидербойма были далеки от дел фабрики, не разбирались в торговле, не чувствовали духа времени. Они умели только одно — требовать денег у главного директора. Сколько бы он им ни давал, им все было мало. Деньги утекали у них между пальцев.

— Денег, еще денег! — протягивали они руки к Якубу Ашкенази.

Однако Якубу Ашкенази неоткуда было взять средств. Русские банки, в которых лежали деньги фабрики, снялись с места, не выплатив ни гроша. Все ценные бумаги, облигации, от которых ломились железные кассы, не имели теперь никакой ценности. Рабочие собирались у фабрики, стояли с шапками в руках бледные, тощие, несчастные. Сколько фабричные охранники и милиционеры ни гнали их от запертых ворот, они не уходили. Как измученные животные, которые от голода теряют всякий страх и не уходят от порога, хотя их гонят и бросают в них камни, изможденные люди не хотели уходить от неработающих фабрик. Никакие побои и никакая милиция не могли их напугать.

— Хлеба! — выкрикивали они. — Мы голодаем!

По выдаваемым немцами на месяц хлебным карточкам люди получали хлеб, которого хватало только на неделю. Да и этот хлеб был клейким и похожим на глину. Он больше раздразнивал аппетит, чем насыщал. Те, у кого были хоть какие-то деньги, тайком покупали в переулках хлебные карточки, настоящие или фальшивые. У бедных же и безработных не было даже этих нескольких грошей для покупки карточек. И они стояли у запертых ворот фабрик и тянули к ним тощие руки.

— Хлеба! — кричали они. — Мы больше не можем без хлеба!

Фабрикантам приходилось подбрасывать рабочим денег. Сам комендант дал фабрикантам понять, что они должны это делать. Он не хотел беспорядков в городе, не хотел рабочих кружков. Он хотел спокойствия, военных маршей и опрятных улиц, чистоту которых военные корреспонденты воспевали бы в берлинских газетах. Как и отца города, образцового коменданта барона фон Хейделя-Хайделау.

Поначалу Якуб Ашкенази не знал затруднений. Как всегда, он был не слишком практичен, не тревожился о том, что будет дальше, жил сегодняшним днем и был уверен, что все как-нибудь устроится. О завтрашнем дне пусть заботится Господь Бог. Теми деньгами, что у него были, он щедро делился с наследниками Флидербойма, тратил сам, поддерживал рабочих, жертвовал на городские благотворительные столовые.

У его молодой и красивой жены Гертруды, как и у Привы, ее бабушки, деньги утекали между пальцев. В ее руках таяли состояния. Ей полагались самые шикарные платья, самые дорогие меха и драгоценности, самые элегантные кареты, самые лучшие балы, так, чтобы никто не мог ее превзойти, чтобы она царила над всеми, чтобы люди лопались от зависти! Как и ее бабушка, она постоянно протягивала свои белые пальчики за новыми суммами.

— Еще, еще, Якуб! — требовала она.

Уже в первые годы брака она показала своему мужу и дяде когти, проявила себя как настоящая, склонная к деспотизму дочь Симхи-Меера. В первые месяцы она была деспотична в своей любви. Она любила его, собственного дядю, который был больше чем вдвое старше ее, любила сильно, но в своей страсти пожирала его, как паучиха, пожирающая своего самца. Он требовала, чтобы он принадлежал ей и только ей. Она не давала ему разговаривать с людьми, не давала даже смотреть на других женщин, хлопать актрисам в театрах. Он должен был раствориться в ней, не сводить с нее глаз, отражаясь в ее лице. Она чуть ли не силой уводила его от тех, с кем он любил общаться, уволакивала от друзей и знакомых. Она ревновала его ко всем, не только к женщинам, которых он знал во множестве, но и к мужчинам, к его приятелям и коллегам. В каждом она видела соперника. Когда ее муж смеялся с кем-нибудь, выказывая свое дружелюбие, она чувствовала себя так, словно ее ограбили, отняли ее собственность. Она не выносила, когда Якуб разговаривал с кем-нибудь ласково, с любовью. Ей казалось, что ее обобрали. Она была дочерью своего отца. Она не могла удовлетвориться половиной, ей нужно было все без остатка.

Она отдалила его от общества, оторвала от друзей, не позволяла ему ходить в кафе, а только требовала, чтобы он всегда сидел рядом с ней, дарил свою любовь, восхищение и преданность ей одной.

Раба любви, способная в пылу страсти броситься к ногам мужа, целовать их в экстазе и умолять его о мужской нежности и ласке, она была в то же время настоящим тираном; ее не волновали настроение и желания Якуба, не интересовали его склонности и чувства, привычки и привязанности; она не считалась с его силой и возрастом. Она пожирала его, выпивала из него соки, порабощала его.