Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933) - Виктор Шкловский

Этот способ хуже слова.

Научимся видеть.

Мандельштам – огромный поэт, но он для того, чтобы передать вещь, кладет вокруг нее литературные ассоциации.

Он возводит ее к привычному ряду.

Так мыслит Эйзенштейн в «Октябре», показывая ряд богов.

Вещи дребезжат. Вещи, как эхо, разнообразно повторяют друг друга.

Путешествие О. Мандельштама странно, как будто он коллекционирует эхо.

Их коллекционировал уже один герой у Марка Твена.

Мандельштам описывает картинную галерею.

«Посетители передвигаются мелкими церковными шажками.

Каждая комната имеет свой климат. В комнате Клода Монэ воздух речной. Глядя на воду Ренуара, чувствуешь волдыри на ладони, как бы натертые греблей.

Синьяк придумал кукурузное солнце».

Это очень хорошо сказано, но у Синьяка была цель – передача солнца, а Мандельштам передает манеру Синьяка.

«Кукурузное солнце» светит в картинах импрессионистов (пуантилизм).

Солнце, сделанное из закругленных мазков, похоже на плотное зерно выпуклой чешуи кукурузного початка.

Так определяет Мандельштам сомкнутую блестящую разбитость импрессионистской картины.

И вот выходит Мандельштам из картинной галереи и пишет о прекрасном городе Сухуме:

«Я вышел на улицу из посольства живописи.

Сразу после французов солнечный свет показался мне фазой убывающего затмения, а солнце – завернутым в серебряную бумагу.

У дверей кооператива стояла матушка с сыном. Сын был сухоточный.

Конец улицы, как будто смятый биноклем, сбился в прищуренный комок; и все это – отдаленное и липовое – было напихано в веревочную сетку».

Солнце тускло после картины, мир весь как в веревочной сетке. Путь Синьяка, путь импрессионистов к солнцу уничтожен.

А солнце на картине обошлось человечеству очень дорого.

Картины делаются не для того, чтобы ими компрометировать солнце. Это мы сами, когда искусство становится манерой, мы сами оказываемся в клетке, сеткой отделяющей нас от мира.

Мир без глубины

(Юрий Олеша)

Вещи, о которых я пишу, были первоначально напечатаны в журнале «30 дней».

В этом журнале ко всякому куску, ко всякой статье дано предисловие.

Недаром Салтыков-Щедрин говорил, что в искусстве писания предисловий мы обогнали все просвещенные народы.

Юрий Олеша написал роман и пишет сейчас черновики к роману.

Он пишет о зависти, и журнал прилагает рисунки завидного: Бенвенуто Челлини (автор указывает издание «Academia»), Джек Лондон, Пушкин, Бальзак, Толстой.

Юрий Олеша завидует по каталогу, завидует вещам, которые все знают.

Юрий Олеша талантлив и умен, но старая культура, которая его преследует, плохого качества. Она из плохого книжного шкафа.

Книжные шкафы могут портить даже классиков.

У Олеши Шиллер нюхает гнилые яблоки для вдохновения.

И все делают поговорочные вещи. Впечатление, что Олеша не жил с этими людьми, а видел их через окна.

Люди, упомянутые Олешей, почти не знали, что они создают высокое искусство.

Вазари называет Донателло резчиком, умеющим также изготовлять статуи.

Поэтому они не завидовали.

Юрий Олеша написал превосходную первую половину романа «Зависть».

Плохо, когда «Враги» Лавренева, и «Лавровы» Слонимского, и «Братья» Федина основаны на красных, белых и розовых братьях. Сердит это и у Леонова в «Скутаревском».

Роман Олеши сделан на превосходных деталях, в нем описаны шрамы, зеркала, кровати, мужчины, юноши, колбаса, но сюжет сделан на двух братьях – красный и белый{269}.

Вещь построена неправильно, потому что метод ви́денья, который проведен через весь роман, – это метод виденья отрицательных героев – Бабичева и Кавалерова.

А между тем это самое сильное в романе, и герой не может быть опровержен, потому что он владеет стилем вещи.

Стиль вещи Олеша вскользь определяет, говоря про фамилию героя, ведущего повествование, что эта фамилия (Кавалеров) «низкопробна и высокопарна».

Стиль этот часто подымает героя, и Олеша не имеет секундантов между собой и созданными им людьми.

Олеша переплел образы своего романа. В одной главе он вводит ветки, упоминает цветущую изгородь, упоминает птицу на ветке, вазочку с цветком. Затем при испуге падает вазочка, и вода из вазочки бежит на карниз.

Когда девушка плачет, то Олеша говорит, что слеза, «изгибаясь, текла у ней по щеке, как по вазочке».

Материал накоплен незаметно, и не теряется, и не служит только повторением. Текущая слеза при упоминании вазочки рисует щеку.

И вот когда Кавалеров говорит: « Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев», – то эта фраза не может быть дискредитирована в романе, потому что она находится в его системе.

Правда, положительный герой смеется над образом:

«Тут он замолчал и долго слушал. Я сидел на угольях. Он разразился хохотом. – Ветвь? Как? Какая ветвь? Полная цветов? Цветов и листьев? Что? – Это, наверное, какой-нибудь алкоголик из его компании».

Так как фраза о ветке введена в систему стиля Олеши, то она не может быть опротестована путем телефонного согласования.

Так как стиль вещи связан с Кавалеровым, а не с Андреем Бабичевым, то героями вещи являются Кавалеров и Иван Бабичев, так как на их стороне стилистическое превосходство вещи. Неправильное, невнимательное решение основного сюжетного вопроса, несовпадение сюжетной и стилевой стороны испортили очень хорошую прозу Олеши.

После «Зависти», после пестрых «Трех толстяков», с цитатными приключениями и несведенной сюжетной линией Юрий Олеша пришел к рассказам.

Может быть, я ошибаюсь и принимаю за нестройность стройку. Но рассказы Олеши показались мне лишенными усилия роста.

«Зачем мне думать о мимикрии и хамелеоне? Эти мысли мне совершенно не нужны» («Любовь», в кн. «Вишневая косточка», М., 1931, с. 3).

Так говорит о себе герой Олеши.

Но он думает рядами, ассоциациями, сфера его внимания засорена.

Для него влюбленность – сдвиг мира. А если – сдвиг мира, то мир сдвинут и у человека, который путает цвета, у дальтоника.

Дальтоник ест синюю грушу.

А влюбленный Шувалов не чувствует тяжести.

Мысль о тяжести рождает имя Ньютона. Ньютон привычно подбирает яблоки, он тащит за собою цитаты и привычные восприятия, как каторжник ядро.

Эти вещи временами прорываются. Олеша через метафору видит иногда вещь без цитаты.

«Леля достала из кулька абрикос, разорвала маленькие его ягодицы и выбросила косточку» («Любовь», в кн. «Вишневая косточка», с. 6).

Но дальше вещи исчезают, появившись на секунду, и то в виде сравнения.

Сравнение соединяется сравнением.

У молодой женщины позвоночник – тонкая камышина, удочка, бамбук. У Ньютона – старый бамбук позвоночника.

Сравнения пытаются сделать реальной реализованную метафору.

Прекрасный мир, ощутимый Олешей так, как не умеют его ощущать другие, ощущен кусками.

Шувалов – герой Олеши. Он предлагает дальтонику переменить ошибку в цвете, свойство радужной оболочки (конечно, Олеша ошибается – дальтонизм там, глубже в глазу, у желтого пятна, в нерве) предлагает переменить на любовь.

Ошибку на ошибку.

Мир хорош ошибочным.

Правда, Шувалов удерживается от мены – остается при любви, пославшей дальтоника есть синие груши.

Мир мал, мир был в детстве. В детстве была обида. Но было интересно.

Мир мал у Олеши и Бабеля.

Мир Бабеля еще повторился для него, когда он увидел его убегающим от дула пулемета тачанки.

Судятся Бабель, Олеша, Андрей Белый о детских обидах{270}, понимает Олеша ошибку старухи, которая видит, чего уже нет.

«– Это тоже было наше? – спрашивает внучка, кивком указывая на трамвайную станцию.

– Да, – отвечает бабушка. – Розариум.

– Что? – спрашивает правая внучка.

– Розариум, – подтверждает бабушка, – это тоже было наше.

Перед ней цветут розы допотопного периода.

Вечером все трое сидят на скамье над обрывом.

Я приближаюсь. Силуэт старухиной головы сердечкообразен.

Восходит луна. Тихо рокочет море.

Прислушиваюсь к беседе.

На этот раз бабушка выступает уже прямо в качестве палеонтолога.

– Море, – говорит она, – образовалось впоследствии. Прежде здесь была суша» («Записки писателя», в кн. «Вишневая косточка», с. 62).

У Олеши не было розариума, но у него нет земли на земле, которая образовалась позднее.

У него необыкновенное умение создавать куски, видеть немногое.

Уточкин – прошлое, опять детская обида, которой не владеешь, – вишневая косточка, которая, может быть, прорастет, если она не попадет под фундамент нового здания.

У Олеши принципиально нет плана.

Есть образ, всегда взятый остраненно, есть метод остранения, взятый цитатно. Он смотрит на траву, смотрит сосредоточенно:

«И вот фокус найден: растение стоит передо мной просветленным, как препарат в микроскопе. Оно стало гигантским.