Лебяжий - Зот Корнилович Тоболкин

– Руль-то прими, – сказал Станеев и отодвинулся к своей дверце. Приключение встряхнуло его, восстановив нарушенное с утра равновесие. – А ты, оказывается, верующий! В духовной семинарии не учился?

Шофер проглотил его насмешку и притормозил УАЗик подле двухэтажного здания.

– Нина, Ганин мной не интересовался? – отрывисто прокричал он по рации.

– Давно интересовался. Ты где пропадал?

– Молился по убиенным... И сам чуть не угодил к ним в компашку.

– Вот будет тебе компашка! – пригрозила диспетчерша и тотчас соединилась с Ганиным. – Андрей Андреич, машина у подъезда.

– Та-ак, – с ноткою недовольства протянул Ганин и, в расчете на то, что Толя слышит, добавил: – Передайте шоферу, что три потерянных мной минуты обойдутся ему в квартальную премию.

– Да ладно, – буркнул Толя.

Вскоре из подъезда выбежал Ганин. Увидав вылезающего из его машины Станеева, дернул себя за вислый коршунячий нос.

– Виноват,– подскочил к нему Толя, услужливо открывая дверцу. – Претензий не имею. Этот вегетарианец к вам зачем-то, – указал он на Станеева, снова переходя на насмешливый, снисходительный тон.

– Две минуты, – взглянув на часы, обозначил время на разговор Ганин.

– Хватит и одной, – усмехнулся Станеев и негромко посоветовал: – Только не разыгрывай передо мной Бисмарка.

– Что?!

– А вот что, – жестко отчеканил Станеев, – сад не трогать. Ясно?

– Трону, – пообещал Ганин и легко, как уж, скользнул в машину. – Трону, если понадобится. Поехали!

«Конечно, тронет, – думал Станеев, жалея о том, что зря тратил время, добираясь сюда. – Что сад, он лес подчистую вырубил... И никто ему не указ».

И вдруг, подчиняясь неожиданному порыву, Станеев схватил с земли кирпич и швырнул им в вывеску с надписью «Севергазстрой». Чеканка прогнулась и загремела.

– Хулиган! – растворив окно, закричала курносая крашеная девчушка, видимо, секретарша Ганина. – Держите его!

– Вот я тебя подержу! – пригрозил Станеев, шагнув к окну. Шел, угрюмо набычившись, выставив перед собою жесткие кулаки. Лицо его ничего доброго не сулило.

– Милици-ия! – взвизгнула секретарша и захлопнула окно.

Посмеявшись своей хулиганской выходке, за которую и впрямь следовало бы отправить в милицию, Станеев зашагал к больнице... то есть к избушке, которая скрылась за новым больничным корпусом, к саду, единственному в своем роде, сиреневому. Саженцы, завезенные и выписанные из разных мест, сошлись характерами, породнились между собой и дали новое потомство, мало похожее на родителей. Где человек приложил руку, где птицы и ветер, а более всего – солнце и земля. Сухое, высокое место выбрал Станеев, закладывая свой сад. Песок укрепил дерном, присыпал сверху жирной подкормкой. И появился посреди тундры маленький черноземный островок. Сантиметр за сантиметром засыпал Станеев вздувшуюся тут песчаную опухоль, по пригоршне, по лопатке, и вот уж не видно песка, и на обильной почве разросся сад и пьянит потаенными нежными запахами. Из окон больницы на сад, на избушку, до третьего венца увязшую в земле, на сарайчик, в котором по разбитым деревянным колодам струится теплая минеральная вода, глазеют больные и, может, кто-то еще... Ну что ж, пусть смотрят. Ведь это никому не возбраняется.

Потянул ветерок. Вскарабкавшись наверх по трещиноватой глинистой промоине, Станеев замер. Запах сирени обнес волнующим холодком кожу и полетел с ветром дальше. Грачи и халеи, привыкшие к здешней сутолоке, несли в когтях то червей, то рыбу, орали, внося свою лепту в разноголосый гомон планеты.

«Милая!» – как женщине, прошептал избушке Станеев. Это заброшенное жилище стало когда-то первым его собственным домом. Здесь он вечеровал с покойным Истомой, вел нескончаемые споры с Водиловым, здесь встретился впервые с... Раисой. Ездили по кирпич и заплутали. Их разыскивали по всей тундре, а нашли у Истомы. Вернуть бы то время!.. Или скорей пережить это, взбаламутившее спокойную, устоявшуюся жизнь Станеева.

Скоро исчезнет, развалится одряхлевшая избушка, снесут с лица земли сад... Грустно, но все на свете кончается. Все... все...

Этот кусочек природы преподал Станееву несколько великих незабываемых уроков, научив уважать все живое, живущее. В суете ежедневной люди забывают не только других, но и самих себя, черствеют, портятся, загнивают душой, а когда спохватываются (если все же спохватываются!), то все лучшее уже позади. Впереди остается крохотный отрезок времени, такой крохотный, что человек и пожалеть не успеет о напрасно потраченных днях своей короткой жизни.

«Милая!» – снова и вслух повторил Станеев, погладив рукою низко опустившуюся замшелую крышу.

Из больничного окна, вернувшись после обхода в свой кабинет, выглянула Раиса и помахала рукой. Станеев не заметил ее. Постояв еще немного, сорвал кисточку персидской сирени и, опустив голову, направился к ретранслятору, подле которого бросил лодку. Этот день он тоже прожил напрасно, но не сожалел о нем, а спешил скрыться от всего, что видел, поразмыслить, как быть и стоит ли быть дальше.

Берег у острова кишел людьми, машинами, тракторами, звенел цепями, лебедками, кранами, сиял фарами, дымил поздними утренними кострами. Смиренная труженица река, робея перед напором цивилизации, с тихим шелестом откатывала усталые волны, терлась о бок полузатопленного сухогруза, жалуясь ему и людям на палубе на неисчислимые обиды. А сухогруз был мертв, а люди на палубе – бичи. Распечатав бутылку красного, они ошлепывали на себе комарье и спорили о смысле жизни.

– ...А шарик мудро устроен, – говорил один, мокроволосый, видимо,