Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания - Тамара Петкевич

Ведь я перед собой обязалась «дотянуть» до «только большого» и крупного.

На колонне произошли перемены. Родиона Евгеньевича Малахова перевели на работу в другое отделение. В Межог был назначен другой начальник. Его жену, Асю Арсентьевну, я знала по Урдоме, где она работала в аптеке. Их приезд сюда сыграл огромную роль в моей судьбе.

Кончался 1946 год. 12 декабря Юрику исполнился год. Лагерь не лагерь — сыну год! Праздник жизни!

Метрякова смилостивилась: разрешила быть с ним сколько захочу. Я кормила его, одевала и раздевала, укладывала спать в кроватку, учила ходить, играла с ним.

День рождения выдался на славу.

С утра поздравила Ольга Петровна. Она всегда припасала сладкое, придумывала что-то задушевное.

От Филиппа пришло замечательное письмо и подарки сыну. Он писал:

«Милая, милая моя жена! Дорогая мать нашего сына! Родная, любимая моя! От всего сердца поздравляю нашу крошку и. Тебя с днем рождения. Я проникнут к тебе огромной благодарностью за то, что Ты, несмотря на тяжелые моральные и материальные условия, исполнила мою просьбу, увеличила мою радость любви к Тебе и родила сына; за то, что ты доверилась мне, отдала себя мне, я не обману Твоего доверия. Пусть будущее представляется Тебе ясным, определенным, связанным кровно, навечно со мной во всем. Сейчас я еще не теряю надежды перевести Тебя и Ю. сюда. Теперь мне остается действовать открыто, но для этого необходимо Твое неколебимое решение разделить во всем мою судьбу, быть со мной всегда и во всем и победить все препятствия, которыми насыщен последний отрезок, разделяющий нас, с тем чтобы уже больше не разлучаться. И так как я уверен в Твоем решении, я, как никогда, спокоен, ясен, и ничего не омрачает моих ожиданий — мы будем вместе. Я хочу, чтобы и Ты не обманула моих ожиданий, моих чаяний, моей мечты. Я полагаю, что будет лучше для Ю., если я возьму его к себе, и я прошу тебя об этом. Я знаю, что мне легче было бы с ним ждать Тебя. Мы бы вместе ждали Тебя, нашу чудесную маму. Ты мне сама напишешь свое согласие. Еще не исчерпаны все возможности Твоего перевода. Если мне, наперекор всему, удастся это, Ты сама будешь видеть время передачи нашего сынульки. Будь спокойна. Не надо задавать себе тревожных вопросов: «Что делать?» Я с тобой правдив. Ведь мы договорились с тобой быть правдивыми».

Трескучий декабрьский мороз. Вечер лунный, звездный. Письмо Филиппа внесло свою лепту в праздник... Но... с сыном я не намерена была расставаться.

Я возвращалась в барак и столкнулась с нарядчиком, который меня разыскивал. Мне надлежало срочно явиться к новому начальнику колонны, который самолично провел Филиппа в зону.

— Не мог не приехать на день рождения сына. Сел в поезд, уехал от всех дел. Обойдутся как-нибудь, хотя работы по горло.

Приезд был достойным этого дня подарком. Мы вернулись в ясли. Юрочка спал.

Филипп рассказывал о своей работе. Он был на подъеме. Энергии — хоть отбавляй. Изучает английский язык. Занимается спортом. Уверен: мир подвластен ему, он — хозяин положения, никто и ни в чем не сможет ему отказать. Поскольку живет один, нуждается в том, чтобы кто-то его обихаживал, намерен взять себе в домоуправительницы Ольгу Ивановну, с которой я когда-то лежала в Урдомском лагере. Ольга Ивановна, с его точки зрения, годилась для этой роли. Хлопотливой, хозяйственной женщине было за шестьдесят. Она не имела семьи, после освобождения перебивалась в прислугах у лагерного начальства.

Тому, чтобы Филипп взял сына к себе, как он предполагал, я воспротивилась.            

Тогда нынешнее положение дел он предлагал решить так: он просит начальника своего отделения спустить наряд на меня и Юрочку, и первой же оказией мы переезжаем поближе к нему, в Реваж.

На перевод я соглашалась, раз мы с сыном будем находиться там вдвоем.

Вообще его планы были обширными. Братья его жили под Курском: «Я им написал о нас. Тебя уже любят, ждут. Счастливы за меня — отца. Освободишься, поедем сразу к ним, а потом на юг».

Историей с телефонограммой Варша Филипп был не на шутку озадачен. Пару секунд, казалось, решал некую задачу с одним неизвестным: «Да нет, ничего серьезного. Не волнуйся. Ерунда».

Именно в ту минуту я удивленно подумала: «Как же самое простое из всех объяснений не пришло мне в голову? Конечно же, это Вера Петровна ездила к Варшу. Это она сумела аттестовать меня надлежащим образом, доказать ему то, что нужно ей. Сразу должна была догадаться. Но письма и разговоры Филиппа уже более полугода исключали ее из ситуации. А клятва, что он не только не любит Веру Петровну, но едва выносил ее — «ничтожную, глупую», — убедительно венчали это.

Прошло около трех недель. Наряд, которого мы ждали, не поступал. Филипп слал встревоженные письма, описывал, как встречал пришедший из нашего отделения этап и был обескуражен тем, что нас там не оказалось. Спрашивал, в чем дело: «Неужели ты раздумала? Как могла в этом случае не предупредить?»

В январе по колонне распространился устрашающий слух, который подтвердила и Александра Петровна: детей старше года будут передавать в вольные детские дома и ясли Коми республики. Постановление об этом будто бы спущено несколько месяцев назад, и вот-вот в Межог прибудет комиссия для составления списков.

Якобы «гуманные мотивы» акции вызволения детей из зоны по сути являлись чудовищными. Кто мог додуматься до того, что оторвать ребенка от матери, когда она имеется, лучше для самого ребенка? До сей поры дети оставались в сангородке до момента освобождения родителей.

Вольные детские учреждения имели не просто худую, а зловещую славу. Огромный процент дефективных, туберкулезных и покалеченных детей говорил за себя. Матери получали оттуда детей, которые в четыре, пять лет почти не умели говорить: показывая на предмет пальцами, мычали. В лучшем случае произносили не слова, а слоги. От рассказов о недоразвитых, покрытых коростой, больных детях все внутри цепенело.

Еще с детства слово «приют» приводило меня в содрогание. А это были именно приюты для детей заключенных.

Но всякого рода соображения пришли на ум после. Тогда же от одной мысли, что Юрика могут увезти в неизвестно где существующие ясли, — он будет протягивать ручонки, а я не кинусь к нему; будет смотреть на дверь, а я не появлюсь; заплачет, а успокоить будет некому, — я теряла всякую способность думать о чем-то другом. Всюду была стена. И с одной, и с другой стороны.

Я понимала, что нахожусь в положении несравненно лучшем, чем многие. Моего сына хочет взять отец. Просит об этом. Но я заметалась. Спокойнее было бы сына отдать сестре. Но она была слишком молода и жила в общежитии. Я даже хваталась за мысль о московских друзьях Платона Романовича. Сам он постоянно писал в Межог и тревожился: «Как вы там?» Самый естественный вариант — отца — я почему-то отодвигала напоследок.