Первая мировая война в 211 эпизодах - Петер Энглунд

Кушинга привел сюда с собой его коллега Каммингс[282], знакомый с Эстонье. Эти трое не могли наговориться, обсуждая тему войны. Эстонье был потрясен и удручен теми разрушениями, которым за последние месяцы подверглись многие крупные красивые города Франции: “Сперва Реймс, потом Амьен, теперь Суассон и скоро Париж”. Да, Эстонье уверен в том, что Париж скоро падет. И он убежден, что единственное, что им остается, так это последний героический бой: “Лучше уж сразиться с врагом и потерять 40 тысяч человек, чем потерять столько же при отступлении, как это было в последний раз”. Кушинг и Каммингс пытаются переубедить его. Необходимо любой ценой сохранить армию и продолжать сражаться. Нет, отвечал им Эстонье, взгляните на бельгийскую армию или на сербскую: они сохранились, но их государств больше не существуют. Франция тоже погибнет, но погибнет в бою до последнего солдата. C’est effroyable[283]. Оба американца продолжают искать контраргументы и находят еще один. Американская армия во Франции наращивает свое присутствие. Кушинг слышал, что сейчас в стране высадилось до 50 дивизий, это 750 тысяч человек. Разве с таким подкреплением нельзя будет остановить наступление немцев? А тот смертельный грипп, который начал распространяться во Фландрии, он ведь сильно ударил по вражеским армиям? Но было сложно приободрить отчаявшегося француза. Эстонье настроился на философский лад: в борьбе между законом и варварством в истории всегда побеждало варварство.

Загрустив от пессимистических пророчеств француза, Кушинг с коллегой вышли на летний солнцепек. Они находились в средоточии туристических маршрутов, между Эйфелевой башней, Триумфальной аркой и другими знаменитыми памятниками. До самого вечера они бродили по Парижу, желая увидеть как можно больше и сохранить все увиденное в своей памяти. У обоих было чувство, что они, возможно, видят все это в последний раз.

Вторник, 16 июля 1918 года

Эдуард Мосли пишет сонет на горе под Бурсой

В нем словно боролись две личности. Или то был всего лишь обычный конфликт между разумом и чувствами.

Одна часть внутри него считала, что война достигла переломного момента. Похоже, немцы прекратили наступление во Франции, а их союзники (австрийцы, болгары и не в последнюю очередь турки) явно устали от войны. Сам Мосли считал, что у него все в порядке. Османский военный трибунал снял с него обвинения в попытке побега. Его выручило то, что он учился на юриста по международному праву, и то, что он умел в сложной ситуации агрессивно переходить в наступление на оппонента. И вот он снова среди пленных офицеров на курорте Бурса, где, пусть и под строгим наблюдением, мог ходить на рыбалку и смотреть футбол.

Но другая его часть тосковала и пребывала в мрачном отчаянии оттого, что лучшие годы жизни проходят в плену.

В этот день Мосли снова идет принимать лечебные ванны. Как обычно, его сопровождает вооруженная охрана. День выдался жаркий. Мосли чувствует себя больным и усталым. Они взбираются на одну из вершин, окружающих Бурсу. Вид оттуда изумительный, в особенности на высокую гору Кесис. Тут Мосли понимает, что не успеет принять ванну. И садится на обочине. Там он пишет сонет:

One day I sought a tree beside the roadSad, dusty road, well known of captive feet —My mind obedient but my heart with heatRebelled pulsating “gainst the captor”’s goad.So my tired eyes closed on the “foreign field”That reached around me to the starlight’s verge,One brief respite from weary years to urgeMe to forget — and see some good concealed.But skyward then scarred deep with ages longI saw Olympus[284] and his shoulders strongRise o’er the patterned destinies of all the yearsMarked with God’s finger by the will of Heaven —Tracks men shall tread, with only Time for leaven —That we might see with eyes keen after tears[285].

Размышляя впоследствии над своим лирическим излиянием, он признает, что “мгновения, подобные этому, очень редки”. И добавляет: “Все наше внимание поглощено поисками еды и денег, мы планируем, интригуем и прочее”[286].

Пятница, 26 июля 1918 года

Мишель Корде заглядывается на женщин на улице в Париже

Утром Корде сидит в парижском поезде. По привычке он прислушивается к разговорам других пассажиров. Кто-то говорит: “Мы наступаем на всех фронтах!” Французский лейтенант разворачивает сегодняшнюю газету перед американским военным (который с ним не знаком и даже не понимает по-французски) и, показывая на жирные заголовки, говорит: “Отлично!”

Какого-то гражданского просто распирает от радости за последние победы на фронте. В середине месяца немцы предприняли еще одно наступление, на этот раз на Марне, но оно было остановлено войсками союзников, которые перешли в яростное контрнаступление. И теперь враг отступил к этой знаменитой реке. Надежды немцев выиграть войну одним смертельным ударом не оправдались. Поражение стало очевидным для всех, даже для стратегов в гражданском, восседающих в своих креслах. В результате натиска немцы достигли успехов на союзнической линии фронта, весьма внушительных на карте, но уязвимых на практике. Корде слышал, как этот господин с энтузиазмом объяснял новые, неожиданные изменения на фронте разуверившемуся во всем капитану:

— Я же говорю вам, туда направляются восемьсот тысяч солдат.

— Вы в этом уверены? — недоверчиво спрашивает капитан.

— Восемьсот тысяч, обещаю вам. Ни солдатом меньше. Мы прищучим немцев.

И он, откинувшись назад, тычет пальцем в карту, опубликованную на первой полосе газеты, показывая, как будет происходить операция:

— Смотрите! Вот так… здесь… и там!

Капитана убеждают его доводы. Он говорит:

— Да они наголову разбиты! Как же им ненавистно их поражение! Представьте себя на их месте…

В тот же день Мишель Корде услышал рассказ об одной женщине, которая в начале войны оказалась в отчаянном положении в Лиле, за германской линией фронта, но потом ей удалось воссоединиться со своим мужем. Тот заметил, как она “расхваливала немецких офицеров за их галантное поведение”. Муж зарезал жену бритвой. Сейчас он оправдан.

Позже вечером Корде идет прогуляться с другом по улицам. Дует порывистый ветер. Его друг в прекрасном настроении, сегодня утром он получил хорошие новости с фронта от сына, прапорщика. И настроение его отнюдь не ухудшилось при виде прогуливавшихся женщин, которым ветер задирает юбки. Война изменила все, даже женскую моду. Из соображений практичности и отчасти идеологии за эти годы цвета стали более приглушенными, материал — проще, фасоны — удобнее, более подходящие для работы и активной жизни. Все постоянно менялось, внешне и внутренне. Исчезло довоенное многослойное, богато украшенное белье, его сменили более скромные, безыскусные модели; почти фанатическая приверженность к изгибам, это наследие девятнадцатого века, с его жесткими корсетами, вышла из моды. Линии становятся все более прямыми. И никогда прежде юбки не были такими короткими; никогда они не шились из такого легкого, тонкого материала. Дамы на улице пытаются удержать свои юбки, чтобы налетающий ветер не поднимал их. Впереди Корде и его друга шла молодая женщина. Очередной резкий порыв, и юбка на ней поднимается до самого пояса. Друг доволен — он улыбается.