«Посмотрим, кто кого переупрямит…» - Павел Нерлер

К. Б. Вы об этом говорите?

Н. Я. Да-да.

К. Б. Как это называется?

Н. Я. Никак не называется. “Не искушай чужих наречий” называется, “чужого клёкота”, чужого языка.

“Лихая плата стережет” – конечно, расплата за то, что любил чужое… Ну, как будто всё? “Холодная весна” дальше идет, ясно, врангелевский Крым. Не врангелевский, это Крым после раскулачивания, тут довольно ясная картина – нищий городок, в котором всё время идут бродяги, бежавшие с Кубани и с Украины… “Кольцо” – вот вы не знали, что такое кольцо. Это кольцо, которое к русским воротам. Ну это лучше не комментировать.

К. Б. Что?

Н. Я. “Квартиру”.

К. Б. Об этом вы уже говорили.

Н. Я. Да. О переводах, вот лучше отношение к переводчикам. Всё совершенно ясно… двести сорок три. <“Татары, узбеки и ненцы…”> Когда кругом только переводят и ничего не пишут… Болезнь культуры… Теперь нужно восьмистишия, да? Ну, первые три… Первые два, здесь ведь неправильный порядок, как всегда. “Люблю появление ткани” – в двух вариантах… “Это выпрямительный вздох” – первая строчка, “пришедшая ткань” – поэтическая ткань, конечно… Здесь третьим должно идти стихотворение о стихах же… Есть ли… вот, пожалуйста… Оно идет шестым номером, должно идти третьим – “Когда, уничтожив набросок, ты держишь прилежно в уме…”. Это вечная ненависть к письму. Он слышит, как звучат стихи, держит “прилежно в уме” строфу и не понимает, какое она отношение имеет к бумаге. Кстати говоря, это стихотворение из одной… Восьмистишие – одно предложение. О. Э. часто говорил, что одна Анна Андреевна умеет делать восьмистишия, иногда даже двенадцатистишия, из одного предложения. В частности, “Не столицею европейской… с первым призом за красоту…”. “Преодолев затверженность природы”, тоже не помню, какой номер, но во всяком случае здесь абсолютно безобразный порядок… это одно из стихотворений, один из кусочков “Андрею Белому”, которое ушло в восьмистишия.

К. Б. О чем напоминает слово “жизнёночка”?

Н. Я. Ага. Только не “жизнёночка”, а “жизняночка”

К. Б. …Двести сорок семь. <“О, бабочка, о, мусульманка…”>

Н. Я. “Жизняночкой”, “жизняночка и умиранка” – живет, умирает – очень часто о бабочках, о бабочках, которые не успели никакого следа в жизни оставить, это в “Путешествии в Армению” есть: “Наблюдал танец поденков-светляков”. Почему она “жизняночка и умиранка”? Это всё время сравнивается с человеческой жизнью. Всегда тоже такая же, такая же…

К. Б. А что соединяет эти восьмистишия, кроме формы?

Н. Я. Но все-таки они какие-то… философские.

К. Б. Это цикл?

Н. Я. Не цикл, нет. Цикл – это самозарождающаяся вещь. А эти, так же, как стихи об Армении, искусственный цикл. Сюда собраны философские восьмистишия. Основная часть их была написана вместе, почти подряд, и сюда прибавлено несколько стихотворений. Вот стихотворение Белому – “Шестого чувства крохотный придаток” – этот кусочек появился, когда о “Ламарке” писалось. Остальные все в одно время писались, соединяет их, вероятно, философская тема, что вообще не так часто у Мандельштама. Вопросы пространства, времени, жизни, смерти и познания. “Преодолев затверженность природы” – это ведь о познании.

Я больше всего люблю “И Шуберт на воде…”. И здесь какая-то очень древняя мысль о том, что до того, как человек услышал и сказал, уже существовало то, что он должен сказать. Пожалуй, самой лучшей строчкой <является> “И в бездревесности кружилися листы”. Это может относиться и ко всей жизни целиком, и к сознанию. До того как появились стихи, до того как появились строчки, они уже были, существовали. А также и к читателю: мы “посвящаем опыт” читателю, как будто он говорит, да? А этот “опыт” уже зародился в том, кто читает. Вот тема “Клена зубчатая лапа купается в круглых углах”. В то время очень много говорили о… ах ты, черт, забыла, как его, но он упоминается… О Гурвиче, о Гурвиче и его учениках, о предопределении формы. Для Гурвича это были метагенетические лучи. Это же силовое натяжение вокруг листа. Для О. Э. очень много значило, что это целевое движение всякой травинки, всего к – своей форме, которая уже заложена внутри, извне предопределена. Вероятно, это об этом “клена зубчатая лапа купается в круглых углах”. Первоначально, когда клен развивается, круглые углы все.

В “Чертежнике пустыни” – опять то же самое. Тема “он опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьет” – соединение интуитивного… если грубо, очень грубо говоря, соединение интуитивного знания и опыта. И “лепет” – интуитивное знание.

О причинах “В игольчатых чумных бокалах” – они чумные… “наважденье причин” – это наивное понимание причины, с которой всегда не любят… это борьба постоянная. Даже не борьба, а такая органическая ненависть к рационализму.

В следующем стихотворении “самосогласье причин”, т. е. причины – это нечто другое, чем в первом взятое “наважденье”, причина “наважденья”… Рационалистическое понимание причинности и самосогласье причин в большом мире.

Вот уже два стихотворения о гибели авиатора, ощущение полета личное, свое, да? Смерть…

К. Б. Какой номер?

Н. Я. Это номер двести восемьдесят пять, а там еще одно есть, связанное с ним. О смерти авиатора, которого хоронят. Где оно? “Не мучнистой бабочкою белой”, двести восемьдесят восьмое. И “Нет, не мигрень, – но подай карандашик ментоловый” – это острое ощущение представления о смерти – смерть разбившегося авиатора… “Но холод пространства бесполого”… связано с двести восемьдесят восьмым номером. Здесь “видишь что-то перед смертью” оборвано, “пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью”, да? “Холод пространства бесполого” – соединяет это стихотворение с похоронами летчика, а похороны летчика – это похороны, вечная тема похорон самого себя, и с ощущением вытянувшегося тела, смерти. “Позвоночник, обугленное тело” – обугленное оно, потому что это смерть летчика. Его хоронили перед нашим домом.

Где-то я хочу стихи… я выберу сейчас что-нибудь. “Бежит волна, волной волне хребет ломая, кидаясь на луну в невольничьей тоске”. Где же оно? ‹…›

“Что делать нам с убитостью равнин” (читает стихотворение). ‹…›