Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Благодарю Вас тысячу раз, бесценный друг мой, за рукописную партитуру “Онегина”, которую я, наконец, получила только вчера. Это такой подарок, который я буду хранить как величайшую драгоценность. Это сочинение продолжает восхищать меня, я каждый день понемножку играю его и не дошла еще до конца не потому, чтобы я разыгрывала так плохо, - напротив, я читаю ноты очень легко, - но потому, что я стараюсь понять все, прислушиваюсь даже к инструментовке, которая всегда так восхитительна у Вас. А нот, посланных Вами в San Remo, я и до сих пор не получила. Мы хотели на-днях съездить в Рим, но там наводнение: Тибр залил не только нижние части города, но опасаются, что вода дойдет до Корсо и Piazza Navona; железные дороги все расстроились, так что поездка в настоящее время невозможна. У нас Арно также неспокойна. Городской синдикат делал вопросы по ее берегам о состоянии воды и получил неуспокоительные ответы, так что каждый вечер pompiers [пожарные] находятся на набережной, но я думаю, что у нас ничего не случится, потому что дожди не так сильны, как в Риме. Да и, во всяком случае, на Viale dei Colli безопасно: это высокое место.

У меня, слава богу, все здоровы. Мелкая публика учится, бегает в саду, играет в крокет, ездим кататься, ходим гулять. В комнатах у нас теперь тепло, и я довольна. Спрашивала Милочку, что она поручила Вам сказать. Она поручила передать, что ей “здесь очень хорошо и что она очень желала бы, чтобы Вы приехали сюда”. У нее здесь есть очень большой друг, сторожевая собака Murasko, которая, в свою очередь, очень привязана ко всем нам, во всех прогулках и катаньях бегает за нами, и нет возможности удержать ее дома, и мы часто имеем с нею хлопоты. И здесь к нам приходят хоры с театра Pagliano, и вчера явились с букетами и стихами. Король и королева уехали, и в городе стало тише. В театре мы еще не были, потому что Вы, вероятно, знаете, Петр Ильич, итальянский обычай давать целый месяц сряду одну и ту же оперу, и теперь все идет тот “Salvator Rosa”, которого я не имела терпения дослушать до конца и в первый раз, когда была.

До свидания, мой милый, дорогой, хороший друг. Всем сердцем Ваша

Н. ф.-Мекк.

214. Чайковский - Мекк

Каменка,

6 ноября 1878 г.

Третьего дня я приехал сюда, а вчера получил Ваше чудное письмо, мой милый и бесценный друг. Предполагая, что мне здесь хорошо, Вы просите меня не стесняться обещанием и оставаться в Каменке до января. Мне здесь действительно хорошо, и впервые после выезда из Вербовки, в конце августа, я испытал теперь чувство спокойствия, которого тщетно искал хоть на мгновение в Москве и Петербурге. Да, в кругу семейства сестры, среди этих превосходных людей и милых детских лиц я отдохнул душою, я как бы проснулся от тяжелого кошмара, душившего меня в течение двух долгих как вечность месяцев. Бесчиcленная масса лиц, с которыми я волей-неволей сталкивался, представляются мне теперь фантасмагорическими явлениями. Я снова нахожу самого себя, я как будто опомнился. И все-таки я Вас на этот раз не послушаюсь, все-таки через неделю я выезжаю отсюда и направляюсь во Флоренцию. И пожалуйста, дорогая моя, не думайте, что я приношу ради исполнения Вашего желания какую-нибудь жертву, хотя на последнее я готов во всякую минуту жизни. Хотя мне здесь хорошо и тепло, но ведь и во Флоренции сознание моей близости к Вам будет согревать и лелеять меня. Если б я послушался Вас и остался здесь, то мысль, что Ваше желание не исполнилось, отравила бы мне мое спокойствие. Между тем, поездка во Флоренцию, и помимо высказанного Вами желания и помимо того благоприятного обстоятельства, что я буду находиться близко от Вас, не заключает в себе ничего для меня неприятного. Во-первых, для занятий мне теперь лучше всего одиночество; во-вторых, Флоренцию я очень люблю; в-третьих, я свободен, и если мне уж очень захочется повидаться со своими, то ничто мне не помешает в январе съездить в Каменку. Впрочем, я не знаю, следует ли мне поддаваться безусловно потребности частого свидания с братом Анатолием, и я сейчас объясню Вам почему.

Вам уже известна хорошо та исключительная привязанность и дружба, которые соединяют меня с двумя младшими братьями. В последнее время любовь ко мне брата Анатолия приняла какой-то острый и болезненный характер вследствие особого рода нервного возбуждения, которое сказывается во всем, что он теперь делает. Вся его жизнь за последнее время состоит в вечном трепетании за меня, в постоянном страхе за мое благополучие, и эта трогательная братская привязанность выражается в самых ребяческих формах. Ввиду этого не лучше ли, чтоб он привыкал к моему отсутствию? Жить вместе мы не можем, так как в Петербурге я могу жить менее чем где-либо, а ему из Петербурга выехать нельзя, потому что условия его успешной служебной карьеры требуют его пребывания в столице. Вообще, как я уже писал Вам, брат Толя есть в настоящее время единственная тучка на моем светлом горизонте. Служба его идет хорошо, он пользуется всеобщей любовью, здоровье его, за исключением свойственной всему моему семейству нервозности, отлично, в любви он счастлив, все близкие ему люди, начиная с меня, благополучны, а между тем он очень недоволен и не удовлетворен жизнью, он вечно хандрит и вечно раздражен. Я тщетно отыскиваю причины этого странного, болезненного состояния души. Если б, подобно мне, он страдал мизантропией, то я бы тогда понимал причину его недовольства. Между тем, он совсем не мизантроп, он очень любит свет и общество. Сестра и другие родные очень желали бы, чтоб он женился. Я далеко не разделяю этого желания, потому что трудно найти в девушке такого сочетания условий, которое могло бы обеспечить счастье Анатолия. Притом же, он очень непостоянен в любви к женщинам; он столь же быстро увлекается ими до самозабвения, как и быстро разочаровывается в них. О Панаевой он теперь вовсе не думает, тогда как еще весной он с ума сходил от любви. Вообще, повторяю, для меня совершенная загадка мой бедный, милый, добрый и до бесконечности любящий Толя, и я решительно становлюсь в тупик, когда начинаю соображать о средствах помочь ему выйти из странного, болезненного состояния души, в коем он находится. Иногда мне приходило в голову, что тайная причина его недуга есть, неудовлетворенное самолюбие. Выше я сказал Вам, что служба его идет хорошо, но, будучи товарищем прокурора в столичном окружном суде, он не из тех, которые приобрели громкую известность красноречием. Он никогда об этом не говорит, и я никогда не хотел задевать эту струнку, потому что по опыту знаю, что то, о чем всегда умалчивается, не должно быть затрагиваемо. Не оттого ли он хандрит, что самолюбие его не удовлетворено? Может быть, но в таком случае я бессилен помочь ему. Толя - молодой человек очень неглупый, обладающий замечательным тактом в общении с людьми, одаренный от природы большою симпатичностью, сердцем изумительно нежным и любящим, но в нем нет задатков для знаменитости, в нем нет тех блестящих качеств иногда и поверхностного ума, в нем нет той способности изящного краснобайства, которые потребны для приобретения известности. Если б он был предметом несправедливого притеснения со стороны его начальства, то я бы мог ему сказать, что следует презирать несправедливость и выжидать благоприятного оборота. Но этого нет. Все его начальники всегда его любили, никто никогда не оказывал ему несправедливости по службе. Он просто оттого не выделился из среды своих двадцати пяти товарищей, как некоторые другие, что в нем нет данных для приобретения знаменитости красноречием. Наконец, если он и не знаменит, то все-таки положение его очень почетно, и на неуспех в службе он жаловаться, не может. Он бы мог сделать чрезвычайно блестящую карьеру, если б продолжал службу в канцелярии министра юстиции, где он был до своего поступления в окружной суд. Для такого рода канцелярской, чиновнической службы у него были все данные. Он обладает способностью нравиться высокопоставленным людям без искательства и лести, и благодаря этой способности он был на пути блестя щей. карьеры. Но мысль, что. служа в министерстве, он не приносит пользы, побудила его проситься в прокурорский надзор. Желание его исполнилось, и пользу он действительно приносит. Ему, например, поручено следить за содержанием в тюрьме политических преступников. Можно себе представить, до чего один вид его доброй, мягкой, симпатичной личности утешителен для этих несчастных! Нечего и говорить, что в дозволенных пределах он. делает для них все, что можно. Но все-таки ему не удалось и, к сожалению, не удастся никогда выделиться из уровня хорошего и честного прокурора в качестве знаменитости. Может быть, это его мучает. Он действительно очень самолюбив. Но, повторяю, наверно определить этим способом его недовольство жизнью я не могу, так как никогда, даже мне, он этого не высказывает.