Избавление - Василий Соколов

- И закладывать любит! - послышался женский голос из зала, это сказала Христина под общий хохот схода.

- И то верно, недурен пригубиться, - продолжал Игнат. - Ежели кто перечить станет ему - палкой своей размахивает, норовит ударить... Это ли не партизанщина? Самая неприкрытая! Нет, Лукич, так дело не пойдет. И учти: палка о двух концах... - погрозил Игнат, садясь на длинную скамейку.

- А что товарищ Костров по этому поводу думает? Он же на прием ездил, - сказал секретарь райкома.

- Выступи, Митяй! - попросили люди.

Митяй встал, откашлялся, будто готовясь к длинной речи, а сказал кратко:

- Мое мнение известное. В докладной жалобе записана вся речь. А больше добавить не могу, не приберег факты, - и Митяй сел.

- А где его жалоба, можно огласить? - попросили из зала.

- Скрывают! Прячут под сукном! - зашумели другие.

Секретарь райкома поднял руку, призывая успокоиться, и потом зачитал присланную в район жалобу Кострова. Зал выслушал в напряженной тишине, и, когда было зачитано, эта тишина еще какое-то время длилась, пока не взорвалась гулом одобрения.

- Ловко ты его, Митяй, подкосил! Под самый дых!

- А какого дьявола на него молиться, раз произвол чинит!

- У нас что ни председатель, то портрет в рамке, - встав, заговорил Демьян. - Был Черников, заместо водки клея напился. Привезли в больницу, врачи не знали, как ему живот расклеить, - под общий гвалт заключил Демьян и добавил уже сидя, так как устал стоять на культяпке: - Другой пред муку с мельницы шинкаркам сплавлял, в кассе повадился пастись, а вот Лукич в партизанщину вдарился!

Поднялась Христина, костлявая, с жилистыми руками. Прошла через весь зал, поднялась на подмостки, где стоял длинный стол президиума. Ожидали от нее долгую речь - ведь языкастая баба! - сказала же она до невозможности кратко:

- Что в лоб, что по лбу - одинаково! Вчера - Черников правил, нынче Лукич, а дело хиреет! - и сошла с трибуны, прошествовала через зал, расталкивая людей, покинула сход.

Собрание принимало неприятный оборот. Из-за стола опять поднялся секретарь райкома, долговязый, с впалым лицом, и, если бы не ямочка на левой щеке, смягчающая выражение лица, он казался бы сухим и грубым. Постоял, спокойно оглядывая зал, потом начал держать речь. Говорил о трудностях военного времени, о тех людях, которые не преодолевали эти трудности, а использовали их в корыстных целях, наживались, приводил в пример подлинных тружеников, среди которых упомянул и Кострова... Голос его окреп, будто налился соком, когда он заявил, что конец войны не за горами, вот-вот наши доблестные воины сокрушат врага в Берлине, и советские люди вздохнут, наступившая весна будет весной послевоенной, уже мирной жизни...

Гром аплодисментов покрыл его голос, бился о высокие своды клуба. Давая устояться тишине, секретарь райкома объявил как уже совершившееся:

- Что касается порубки сада, то причастные к этому понесли наказание. Вместо того чтобы изыскивать иное топливо, скажем, торф, кизяк, они пустились на легкую добычу дров - рубили сады, и не в одной Ивановке, а повсюду... Сообщу вам: председатель райисполкома уже снят с должности... Признаться, достанется и мне на бюро обкома, жду и готов понести любое партийное наказание... Проглядел... И тем самым попустительствовал безобразиям... Но речь сейчас не обо мне. Думаю, выражу ваше общее мнение, если суммирую кратко: руководитель, оторвавшийся от народа, теряет авторитет. Он никому не нужен, а оставлять его дальше на посту - значит наносить непоправимый вред нашему общему делу. Вот и решайте, кем заменить Кузьму Лукича, кому можете вверить бразды правления...

Судили да рядили: кого же поставить? А что, если Митяя? Хозяйская в нем хватка, честнейший человек, к тому же не стал потакать Лукичу, первым восстал против него, на прием в Москву не поколебался поехать.

Услышав свое имя, Митяй сперва не поверил, лупал глазами в полнейшем недоумении, потом, когда всерьез начали обсуждать его кандидатуру, встал, раскланялся всем на четыре стороны:

- Спасибо вам, дорогие мои земляки, за почет. Я бы, ежели помоложе был да грамотой покрепче владел, мог бы, понятно, впрягтись... - При этих словах в зале послышался смешок, но Митяй продолжал свое: - А так скажу: ваш хомут не по мне. Дайте отвод...

- Не прибедняйся, ты же писал докладную, - запротестовал Демьян.

Митяй на это ответил, приложив руку к груди:

- Поверьте, жалобу мы вдвоем сочиняли. Игнат, наивернейший сваток мой, ручкой водил да мозгами шевелил... А я ему помогал... Вот и предлагаю, ежели захотите, ставьте Игната. Поперву и самое важное - не пьет, за бабьими юбками не волочится, имеет на этот счет тоже воздержание, и дюже грамотный... Править артелью сумеет. Ишь как умно докладную сочинил, в саму Москву не стыдно было с нею ехать. Мне бы одному ни в жисть не управиться...

Пока Митяй держал то и дело вызывавшую усмешку речь, секретарь райкома о чем-то пошептался с членами правления, сидящими за столом президиума, и после обратился к залу:

- У кого какое мнение будет по кандидатуре товарища Игната Клокова? Может, отводы есть?

Зал молчал.

- Прошу, товарищи, высказываться, - настаивал секретарь райкома. Смелее выступайте, здесь же все свой...

Зал молчал.

- Ну что ж, как говорят, молчание - знак согласия, так надо понимать?

Лесом рук Игнат Клоков был избран председателем артели.

Уже когда кончилось собрание, секретарь райкома обвел глазами зал, ища Лукича, хотел сказать ему, чтобы завтра же передавал дела, но Лукича и след простыл. Выйдя наружу, Митяй по крупному следу, вдавленному сапогами в снег, догадался, что это след Лукича, и вел он к болотцу, возле которого жила вдовая шинкарка, умевшая приютить мужика и в радости и в горе.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В большом старинном особняке, давно нетопленном, запустело холодном, маршал Жуков, накинув шинель, ходил по цветному паркету, поскрипывая сапогами, и лишь изредка, останавливаясь, косил взгляд на карту, сползающую со стола длинным холстом. Это была карта Берлина, глаза разбегались от бессчетного множества квадратов - строений, улиц и кварталов, превращенных в огнедышащие узлы сопротивления... Жуков пока не занимал себя мыслями об этих сражениях, думы его сейчас были поглощены подступами к Берлину - Зееловскими высотами. Маршал чувствовал, что падение Берлина зависит во многом от того, как скоро удастся сокрушить оборону Зееловских высот. У этих высот фронт словно споткнулся, напоровшись на стену укреплений и огня. Пытавшиеся с ходу атаковать танки не смогли пробить брешь в немецкой обороне; несколько машин было подожжено. И все это - и как танки шли в атаку, и как они жарко и чадно горели - происходило на глазах у командующего. Тогда же, на поле боя, маршал приказал отменить атаку и, ни с кем не попрощавшись, уехал раздосадованный.