Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер - Маргарет Сэлинджер

32

По ухабам

От одного друга я услышала, что у крупной международной консультационной фирмы, разместившейся в Бостоне, в этом году хорошо идут дела, и там в январе набирают новых сотрудников. (Обычно такие вещи совпадают с учебным циклом в бизнес-школах: если не устроился на работу в сентябре, забудь об этом до следующего года.) Я послала резюме, и меня вызвали для собеседования. От такого варианта я не могла отказаться. Я сообщила, что мои интересы и специальные знания связаны с областью индустриальных отношений и организации труда, И.О. и О.Т., как это обычно называется; то есть, с «мягкой» стороной бизнеса. Чудесно, сказали они, и включили меня в наспех сколоченную команду, которая проверяла качество программ на мягких дисках для компьютерной фирмы «Форчун 500». Я даже не знала тогда, как пользоваться компьютером, не то, чтобы проверять качество чего-то, к нему относящегося. Через несколько лет, как я слышала, компьютеры в корне изменили всю оксфордскую программу, но мы от руки, чуть не гусиным пером, писали наши объемистые работы по философии человеческого фактора. Первую неделю я потратила на то, чтобы самостоятельно освоить «Лотос 1-2-3», не слишком привлекая внимание компьютерных асов, которых я по идее должна была проверять. Кошмар.

Целый год я старалась «сделать карьеру» в таких «жестких» управленческих областях, как финансы и проверка качества, но все вокруг далеко опережали меня, потому что стартовали раньше. Когда пришлось лечь на операцию, это было облегчением. Заведующий отделением урологии в Главной Массачусетской клинике обследовал меня на предмет хронического, весьма болезненного воспаления мочевого пузыря и сказал, что уретра у меня расширена до предела — и дальше что-то совсем непонятное. Он привел еще одну врачиху, и та стала расспрашивать о моей половой жизни: на все вопросы я отвечала отрицательно; половина предположений мне и в голову никогда не могла прийти. Тогда ей понадобились сведения о моих детских болезнях. Я позвонила матери и спросила, были ли у меня в детстве инфекции мочевого пузыря. Да, подтвердила мать: после того, как ей было позволено водить меня к настоящим врачам, мы, как правило, обращались к ним из-за того, что у меня болело «там, внизу»; «Потому, — добавила она драматическим шепотом, — что ты без конца мастурбировала».

Из тех времен припоминается лишь один кадр: я сижу в ванной, одна, настолько еще маленькая, что одной мне страшно: обычно мама моет меня. Я ощущаю совершенно невыносимую боль внизу живота. Думаю — может, мыло попало туда, пока я мылилась, и теперь щиплет, как это бывает, когда мыло попадает в глаза. Было так больно, что я даже не могла плакать, только хрипела при каждом вздохе, стараясь отвлечься от боли, и раскачивалась из стороны в сторону, пока не остыла вода. Потом память вместе с водой ушла через сток.

Отец пришел в клинику утром перед операцией. Это меня, мягко говоря, удивило. Он был бледен и озабочен. Он сказал: «Тебе не следовало бы самой принимать решение об операции». Он, Сиг и Джоэл потом отвезли меня домой. Я снова жила в моей старой квартире, хозяйка наконец отделалась от гнусных жильцов; там я и оставалась до тех пор, пока, лет через десять, дом не превратился в кондоминиум. Папе понравилась моя квартира. Он увидел ее в первый раз.

Через пару недель мне позвонил агент по найму и предложил место, на которое ему поручили найти сотрудника. Чтобы сократить и без того недлинную историю, скажу, что места я не получила, но фирма по подбору кадров, на которую работал этот агент, предложила мне работу консультанта. Тот же высокий заработок, но не такой насыщенный рабочий день, и разговоры с людьми вместо разгрызания цифр. Боже, какое счастье.

Папа навестил меня на моей новой работе, и мы вместе пошли на ленч. Ему очень понравился мой деловой костюм, да и офис произвел должное впечатление: он располагался в красивом старинном здании, окна выходили в чудесный двор, где весной и летом можно было посидеть за столиком, выпить и отведать изумительной французской кухни мадам Робер. За ленчем папа все твердил, как он рад, что я приобрела практическую специальность и занята делом. Его сильно беспокоило, что брат выбрал профессию актера; отцу хотелось бы, чтобы и Мэтью занялся чем-нибудь полезным. Я гордилась собой и своим положением; нельзя было и пожелать лучшего начальника или коллег; и все же отец представить себе не мог, насколько все это отдавало маскарадом и игрой на сцене. Я еще тосковала по грузовикам, легковушкам и рабочим ботинкам; скучала по библиотекам и письменным работам — но вела себя «ответственно», как взрослая: оправдывала свой диплом, вместо того, чтобы сказать, перефразируя одну песенку-кантри: возьми эти чулочки, а там хоть и выкинь их[243].

На второй год моей работы в фирме по найму я подхватила грипп, который никак не проходил. Я упорно таскалась на работу, а мой босс, Джек Верной, очень порядочный, добрый человек, столь же упорно отправлял меня домой. В следующие несколько месяцев я выработала так называемое «правило ста градусов»: сидела за столом и работала, как могла, пока температура не поднималась до ста одного — тогда я сдавалась и уходила домой. Мой лечащий врач сначала заподозрил волчанку или рассеянный склероз. Об этом можно было догадаться по анализам, которые он заставлял меня делать, а потом и сам мне рассказал, когда диагноз не подтвердился. Анализы крови были совершенно запредельные: белые тела взлетали до облаков, красные опускались до сточной канавы и так далее. Что-то было явно не так, но врачи не могли понять, что именно. А я тем временем изнемогала, меня терзали лихорадка и бесконечный понос — я себя чувствовала так, будто по мне проехал автобус.

Начальник наконец вызвал меня и предложил взять большой, настоящий отпуск, чтобы подлечиться. Он заверил, что место останется за мной; в любом случае я принесу компании больше пользы, если как следует поправлю здоровье, вместо того чтобы перемогаться. Сказать невозможно, как повлиял этот разговор на мое душевное, а может, и физическое состояние. Я часто слышала, что больные, до того, как им поставят диагноз, переживают ужасный период: их считают симулянтами, психами или просто лентяями. У меня в конце концов обнаружили «новую», вернее, новооткрытую болезнь, которую сначала окрестили «вирус Эпстейна-Барра», а потом СХУ — «синдром хронической усталости»; в Англии она называется «миалгический энцефаломиелит». К прочему букету добавилась фибромиалгия: я не могла удержать в руках ничего, даже чашку чая. Какой-то ретровирус ввергал мою иммунную систему в состояние постоянной войны. Я сама атаковала собственные сочленения, словно это были подразделения врага; пыталась постоянной рвотой и поносом вывести из организма какие-то зловещие, призрачные яды. Все мое тело вступило в смертельную схватку с тенями, и это доводило меня до такого изнеможения, что я и квартала пройти не могла без посторонней помощи.