Хлеб - Юрий Черниченко

В середине пятидесятых годов, находясь еще под Карагандой, один из замечательнейших ученых века А. Л. Чижевский (астроном, историк, медик, поэт!) открыл структурный анализ движущейся крови. Живой, текущей по жилам! Потому что в мазке на стеклышке кровь мертва, жизнь уже отошла.

Так вот: анализировать движущееся… Патологоанатом — крайне полезный специалист, он может вовсе не ошибаться, но — жизнь, увы, отошла.

Постфактумная гласность слишком часто есть соло в пустыне. Так хитроумно и предусмотрительно все устроено, что только перепоясались принципиальностью и набрали полную грудь, чтоб устыжать, как

Иных уж нет, а те далече!

И дело не так в физическом исчезновении (хотя все, известно, под богом ходим), как в юридической гладкости взяток.

— Не мешайте работать! Дайте сделать дело, потом и лезьте с разборами и мнениями!

Этот силовой подход стоит на внутренней уверенности, что никакого «потом» нет. В природе не существует, как нет, допустим, Страшного суда или чего-то столь же мистического. Поезд уйдет раньше, чем успеют что-либо понять.

Кто б мог подумать, что в пору, когда Конские плавни Днепра — «Великий луг» казачьих преданий — еще зеленели под солнцем, Славутич слыхом не слыхал о синезеленых водорослях, а Довженко писал свою «Поэму о море», в тома проектов Днепровского каскада уже была опущена релейка, выключалочка, которая делала наивной и глупой саму идею последующего спроса! Пошло обрушение берегов, волны не связанных природными законами морей подъедают внутри Украины чернозем в сотни километров по фронту, сползают в мелководья левады и пашни, уходят улицами от наступающих отвалов вековые Покровки и Ивановки, уже на третьем кургане после подлинной могилы покоится прах славного кошевого Ивана Серко, подписавшего письмо запорожцев султану, а цветению вод, а проклятию «синезеленых» не видно конца-края — и попробуйте теперь докопаться до технических истоков греха, пробейте тридцатипятилетнюю толщу времени, найдите человека, который запустил неуправляемый механизм! Вам повезло, нашли? Так наберитесь храбрости спросить — от имени времени, так сказать…

Ваш визави крепок и сух, порезы на сильных ладонях заклеены пластырем, потому что он теперь любитель-пасечник, сам строгает ульи, он бодр и свеж, консультант в проектном институте, которым долго руководил, будучи автором проекта всего Днепровского каскада, вы знаете его имя — Е. А. Бакшеев… Ну, чего же вы? Формулируйте без обиняков: как можно спокойно жить-поживать, строгать рамки и качать мед, навещать свой «гипро», если знаешь, что по твоей вине ров в семьсот (да пусть хотя бы в сто!) километров ползет на землю отчич и дедич, не собираясь остановиться, помиловать?

— Да вы поймите, наконец, что сработка берега в проекте учитывалась только на десять лет, — терпеливо улыбается ваш визави. Словно оттуда, из начала 50-х, улыбается. — Таково было условие, отсюда все обсчеты. И те десять лет истекли четверть века назад. А идет сработка — что ж… Нужны какие-то укрепления берегов, отмостки, все это стоит денег. Немалых денег! Хотите прочности — платите. Это теперь уже ваши проблемы…

Да что так глубоко нырять — с кого спросить за деяние 80-х, Кара-Богаз? Заливу, еще обозначенному на всех картах мира, сдавили горло — и в три лета великой солеварни в закаспийских песках не стало. Шок постиг самых бесшабашных из преобразователей, экстренно дан задний ход — и те самые газеты, что ликовали — «Есть плотина на Кара-Богазе!» — вышли с аншлагами: «Вновь течет вода в Кара-Богаз!» Течь-то течет, но только треть прежнего, а две трети — это, скажем так, фонд спасения чести мундира. Зачем было пересыпать пролив, если уровень Каспия сам собою, помимо воль и опек, повышается? Зачем было, уступая протестам, врывать в дамбу трубы с пропуском такого объема воды, какой и залив не воскресит, и на уровне моря не скажется? Очевидно, вина признается только на одну треть, отсюда и доза пропусков… И абсолютно не с кого, повторим, спросить: зачем погубили залив в 160 километров длиной и с почти всей таблицей Менделеева в химических запасах. Диво природы осталось разве что в знаменитой повести Паустовского, нет больше города Кара-Богаза, нет порта, причалы ушли в тело дамбы, и вы со всей патетикой окажетесь тут буквально вопиющим в пустыне. Пустыне Каракум.

Спрашивать надо тогда, когда не поздно дать по рукам.

Впрочем, вернемся в аграрные рамки… «Комплекс», т. е. большая бетонная ферма с механизацией не только доения, а всей коровьей жизни, десять лет назад был провозглашен «магистральной дорогой» сельского хозяйства. Кроме чудовищного удорожания молока (место для одной коровы обходится в цену однокомнатной квартиры с удобствами!) «комплексы» привели к сокращению коровьего века до трех отелов. Поскольку это животное до шести лактаций прибавляет надой, на промышленных фермах коровы в массе не доживают до биологической зрелости. Появились, известное дело, энтузиасты и теоретики «обновления поголовья»; в чертовой кофемолке исчезают что ни год миллионы буренок! Экономика этого безумия? Фуражная корова — возьмем для круглого счета — это тысяча рублей. Если под нож идет не треть, а пускай только четверть поголовья, и то от тридцати миллионов коров в общественном секторе это составит семь с половиной миллионов забитых «голов» ежегодно — семь с половиной миллиардов рублей основных средств, не успевших себя окупить и похищенных на «магистральной дороге»! А с кого прикажете спрашивать за этакое диво технологии? Родилось умиротворяющее словцо: «данность». Так вот, коровий век не в пятнадцать отелов, а в противоестественных три, есть данность эпохи комплексов, а данности на то и создают, чтоб с ними считаться.

Свою главную мысль в экономической дискуссии — что технику делает гуманной гласность, общественный контроль, иначе она легко превращается в самоцель, становится социально опасной — Сергей Павлович Залыгин прилагал, понятно, к проблеме переброски. Но и право на этот контроль, стоящее, считает писатель, прямым образом на завоеваниях Октябрьской революции, и отсутствие какого-нибудь злого умысла, ибо все дело в монополии на истину, в вечном стремлении бюрократа облагодетельствовать весь род людской (или хотя бы его частицу) — все эти позиции полностью применимы к кормящей разновидности техники: тракторам-комбайнам. Контроль в технике — дело сугубо специальное. Кто его может осуществлять? Обстановка гласности, материально выражающаяся в открытых конкурсах, независимости судейства, в общедоступности соревнования за прогресс.

Наше отставание в сельской технике, в агрикультуре вообще, измеряется в баллах отклонения от социальной этики.

Я уже методически ездил в Кубанский институт испытаний (КНИИТИМ), когда здесь произошло одно полузабытое теперь ЧП. Практически одновременно пришли на испытания два трактора — харьковский Т-150 и волгоградский. Харьков особой новизны не сулил, но Волгоград… Его конструкторы замахнулись на бесступенчатую автоматическую трансмиссию! Вы понимаете, автоматически выбирается режим наиболее экономичной работы. На «кадиллаках», «олдсмобилях», «фордах», т. е. на экстра-автомобилях эта новинка уже стояла, но нигде в мире обыкновенному трактористу такого комфорта еще никто не предлагал. Новинка была столь яркая, что мой приятель Геннадий Любашин диссертацию кандидатскую по ней защитил. Однако он же, Любашин, вскоре получил команду прикрыть испытания «волгоградца» — и выдирал из папок акты, невыгодно освещавшие харьковский тягач. «Не распыляться! Т-150 — политическая машина!» Распылиться не распылились, да и волгоградский вариант полностью не смогли прихлопнуть (чем энергичней закрывали ДТ-175, тем активней работали конструкторы с Волги), а вот что на 13 лет отстали, что пришли с трансмиссией-автоматом в тракторный мир, когда она уже общепринята, опустилась до нормы — факт, и где искать крайнего, если сменился третий министр?

Ничто так успешно не обрывает естественный конкурс, как досрочный венок свыше. Может ли целина забыть историю с «пропашной системой»? У А. И. Бараева уже была почвозащитная техника, была практика паровых севооборотов, когда безвестному Г. А. Наливайко из Барнаула за одно только соблазняющее предложение заменить пары кукурузой было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Уже через два года внезапный лавроносец нигде не мог появиться со своей наградой, но вред степному земледелию причинен был такой, что пятилетия пришлось расхлебывать.

Но вот крупнейшая и радостная победа гласности до того, публицистики «предфактумной», общественного научного анализа со спором сторон на равных — переброска северных и сибирских рек правительством признана нецелесообразной, работы решено свернуть, точка! Думается, победа общественного мнения сохранится в истории как пример отвержения монополии на истину, взятия публицистикой на себя научного анализа (Залыгин — ученый-мелиоратор, но Распутин, Белов, Бондарев овладевали, так сказать, квалификацией в процессе драки), пример массовости отпора (недавний российский съезд писателей был полностью «экологическим», всесоюзный — в большой мере) и привлечения массовых средств введения в суть дела. Подумать только! Переброска, еще на подступах поглотившая сотни миллионов, уже в архиве бюрократических затей. Значит, можем!