Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды) - Владимир КОРОТКЕВИЧ

Бросил фигурку в воду. Та пускала бульбы.

– Нет, не она, это я, – поправил монах.

– А-а, отче. Так-же по-до-зри-тель-но. Да нет, чего жалеть. Если из каждой сотни этих людишек десяток повесить, остальные тише будут.

– Верно, – согласился доминиканец.

– Так благослови же на очищение земли от мерзости.

Монах откинул капюшон. Жаба поднял глаза и остолбенел, увидев лицо Фомы.

– Ну вот, – объявил шляхтич. – Бери перо.

– Я тебе…

– Слушай, войт, я тебе не кукла, я тебе не глиняный черепок. Роскаши шутить не любят, и ты мне не Филипп Македонский, выскочка ты, свинопас, холуй дрянного рода, хориный отец…

– Как смеешь?

– Ты, видимо, надеешься до Цезаря дорасти? Так не дорастёшь. Во-первых, потому, что ты сало дурное, а во-вторых, потому, что если ты сейчас не подпишешь, я тебе, этакому Карлу Великому, загоню ноги именно в то место, каким ты думаешь.

Войт взял перо.

– Пиши: «Властью войта запрещаю казнь огнём. Последнее моё слово».

Жаба написал, усмехнулся:

– Дурень ты, Фома, кто ж мне помешает после переписать?

– Я, – сказал Роскаш. – Я помешаю. Я благословляю тебя на весь остаток твоей жизни.

Войт Цыкмун Жаба не успел крикнуть. Фома с размаху ударил его медным пестиком по голове:

– Благословляется раб Божий.

Уйти было делом минуты. Но Роскаша что-то мучило, чего-то было жаль. Он вдруг понял чего. Выгреб из воды домики, фигурки, дворцы – всё, что стояло на дне больших корыт. Затем бросил туда тело войта и сильнее пустил воду:

– До животных и гадов.

Через некоторое время он отыскал на задворках, в густейших лопухах, лебеде и дудках, мёртво-пьяное тело доминиканца. Снял с себя рясу и положил ему под голову. Затем разбудил, сильно растирая пьяному уши.

– Допился, – укорил Фома, когда доминиканец испуганно вскинулся.

– Батюшки, – ужаснулся тот. – Солнце ж высоко! Когда же к войту?

– Я и говорю, что допился. Ты что, забыл? Были ж мы у войта. Хорошо, что я тебя не бросил, что свиток нёс. Потерял бы где-то.

– Не может быть.

– Гляди: подпись.

– Странно, – сказал монах. – Не согласился на костёр… Нич-чего не помню.

– Неудивительно. Ты хоть помнишь, что делал?

– Н-нет.

– Драться лез. Целовал. Хватал.

– Кого?

– Да уж не войта.

– Неужели дочку его?

– Что ты, ты же маленьких жалеешь.

– Ж-жену, – обмяк доминиканец. – Что будет?

– Ничего не будет. Уговорил я войта. Да и припугнул малость. Сказал, что ты в святой службе даже за Босяцким следишь. Теперь тебе только молчать надо.

– Браток!.. Ты молчи… Пожалуйста.

– Я – могила. А после ещё смешней было. Хотел ты сесть прямо под распятием на Росстани. Еле затащил тебя сюда. А ты – раздеваться. «Марыля, – говоришь, – иди под бок».

Доминиканец замычал, держась за голову и шатаясь.

– Ну, я и подумал, что лучше, если ты малость поспишь. Высидел над тобой, проследил, чтоб не обокрали.

– Браток, век Бога молить… Это ж подумать, свиток бы потерял!

– Ничего, – успокоил Фома. – С кем не бывает. У меня так однажды хуже было.

– Братец, молчи… Я этой отравы теперь…

– Зря, – возразил Фома. – Это только втягиваться не нужно, а уж как втянулся – ничего. Пойдём, поправим голову да разойдёмся. Торопись, братец.

Они выпили ещё по чарочке и разошлись, довольные друг другом. Монах понёс пенал с бумагой, Фома пошёл блуждать вокруг замка. Сердце его плакало. Помилованию, подписанному войтом, не поверил бы никто. И единственное, чего он, Фома, добился, что сумел сделать, было избавление друга от излишних мук. Избавление от самой мучительной казни. Казни огнём.

Глава 57

«И УВИДЕЛ Я НОВОЕ НЕБО И НОВУЮ ЗЕМЛЮ»

И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…

Во тьме пробивался сквозь решётку дымный свет луны. И он спал, и клубился дым завтрашнего – нет, уже сегодняшнего – костра в конусе света. И за ним пришли, и отвели его на бревенчатый костёр. Привязали шесть раз, как положено, перехватили за шею цепью, и рванулось в небо красное пламя. К звезде, мигающей семью цветами, к воронью, кричащему над шпилями.

Оно лизало ноги и добиралось до широких светлых глаз.

И он умер.

И вот в дыму то ли костра, то ли луны слетели вниз, к нему, ангелочки с колчанами.

Подхватили Христа под руки и взвились вверх. Он летел и изумлялся только, как эти детские, толстые, как нитками перетянутые, ручки могут нести и не выпустить его.

Облака, облака летели навстречу им, наискось и вниз. Ангелочки, сверкая голыми задками, несли Братчика под руки, и исчезла далеко под ними земля.

И встала впереди тройная радуга, на которой мигали буквы:

Клубились белые, как снежные горы, но тёплые, волокнистые облака. За околицей Небесного Иерусалима, на облачной лужайке – сквозь облака проросли цветочки, ромашки и васильки, – веселился хор ангелов. Водили хоровод и играли на цимбалах и скрипках. Все ангелы были с крыльями, в нарядных и шикарных кафтанах и свитках, чулках хорошей выделки, крепких поршнях. Среди них попадалось много красивых женщин в бархатных и шёлковых душегрейках, с корабликами на головах. Крылья у них были богато расшиты. Они плясали, помахивая пальмовыми ветвями, как платочками.

– Эй, кого это вы волочёте? – мелодично кричали они.

– Христа.

– Помогай Бог!

– Сказал Бог, чтоб и ты помог! – смеялись те, что несли.

Всё быстрей и быстрей возносился Христос. И всё мощнее звучал навстречу ему ликующий и торжественный хорал. Почему-то «Аллилуйя» Джонсона. [145]

Они пролетели сквозь радугу. Стояли на облаках чистые роскошные хаты с аистами на стрехах. Аисты, поджав одну ногу, щёлкали клювами в такт хоралу. Сеновалы, хлева, повети и навесы – всё содержалось в полном порядке, всё было присмотрено и ладно, на века.

На облачных дворах, заросших душистыми ромашками, весёлые дети играли в «пиво». Катались по облакам, как по вате, с клуба на клуб. Босоногий пастушок гнал по тучам сытых коров с прекрасными глазами.

На самом высоком, ослепительно-белом облаке красовалась хата из двух составленных пятистенков. И при ней также имелось всё, чему полагается быть при хозяйской белорусской хате: и хлева, и сеновал, и баня.

На пороге хаты, положив руки под зад, сидел и отдыхал после трудового дня осанистый Бог Саваоф, чуть похожий на седоусого. Ангелочки опустили Христа перед ним.

– Вот, батько, принесли.