Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды) - Владимир КОРОТКЕВИЧ

Над толпой висело мёртвое молчание.

– …пусть висит это исчадие ада на лживом своём кресте. Не прибитым, как Избавитель наш, искупивший первородный грех человеческий (нет, мы не будем позорить великую смерть Иисуса, уподобляя ей смерть этого жулика), а привязанным, чем продлятся муки самозванца во искупление грехов его.

Тихий плач возник среди одетых в лохмотья. Но рёв воодушевления заглушил его, и никто не услышал, как ахнул при сих словах один человек.

Человек этот стоял на угловой башне, нависшей над Неманом. Прямо под ним, под стеной и обрывом, шёл по Взвозу другой человек, с крестом на плече.

– Помог.

На башне кроме изрекшего это отирались ещё двое, также, видимо, сумевшие сунуть в лапу смотрителю столпа. Чуть поодаль торчал молчаливый, как статуя, монах в плаще с капюшоном. А поближе шалел от воодушевления, голосил и хлопал по плечам то сокрушенного человека, то монаха, словно слепленный из своих хлебов хлебник.

– Распни его! Распни! – Он плевал вниз. – Тьфу на тебя! Тьфу! Собака! Ересиарх! В пекло пойдёшь, а я – к Пану Богу! Тьфу! Распни! Распни!

Сокрушенный крякнул, нагнулся, словно желая поправить ремень поршня. И вдруг железной хваткой схватил хлебника за ноги, рванул и опрокинул через парапет. Хлебник с криком полетел вниз.

– Ишь ты, как он к Пану Богу спешит, – подивился сокрушенный, с угрозой глядя на монаха.

Но монах взирал не на него, а на то, как хлебник грохнулся оземь, как подскочило и покатилось вниз по склону, стукаясь о камни, его тело, как оно недвижимо упало на дорогу почти у Христовых ног.

Христос перешагнул через труп.

И тогда монах высунул из-под плаща кисти рук. Руки были золотыми.

– Фома, – обратился он к человеку с перевязанной головой. – Брат. Ты жив?

– Ус, – голос Фомы сорвался. – И ты жив? Горе какое. Ты зачем тут?

– Да вот… Может, хоть тело от глумления спасу.

Фома обнял его. Руки дрожали.

– Брат… Милый… Подожди… Мы вдвоём… У меня сил в сто раз прибыло. Мы ещё им устроим что-нибудь.

В толпе между тем кто-то спросил:

– Что там за крик?

– Да вот, с башни кто-то свалился. Любопытство всё.

– А-а.

Братчик встал. Его попробовали было подгонять кнутами, но он, не двигаясь, смотрел назад, на процессию, которая теперь была как на ладони.

– Ты что? – вызверился стражник.

– Заткнись, никчёмность. Ишь, какой у меня эскорт почётный, – он тяжело дышал, но говорил ехидно. – Тебе такого за всю жизнь не заслужить, как ни тужься. Монахи… В саванах… Каждый, как Лазарь, когда он, три дня в могиле пролежав, прогуляться вышел. И смердят, как тот Лазарь. Мёртвые. А может, потому, что всю жизнь не моются.

Пошёл дальше. Лицо его было почти у земли, и кровь из разбитой головы падала в пыль.

Перед самым крутым подъёмом он снова остановился. Ему пришло в голову, что будет и некрасиво, и позорно, если он вот так, склонившись ниц, почти ползком будет идти сквозь эту разодетую, нагло-сытую, вражескую толпу.

Христос напружинил ноги, напрягся, вскинул крест себе на шею. Придержал его раскинутыми руками. Так носили дубины разбойники и пастухи.

Выпрямился.

Пошёл, увязая в песке.

Фома и Ус со страхом и жалостью смотрели на это. Потом не стало сил смотреть. Они спустились с башни и начали проталкиваться сквозь толпу.

– Видишь, что у меня? – Фома показал Усу спрятанный под плащом лук.

– Эх, брат, ничего ты им не сделаешь, – вздохнул Тихон. – Двое нас. Всего двое.

Если бы они знали, сколько в толпе друзей, ряженных врагами, их отчаяние уступило бы место твёрдости. Но они до самого конца так и не узнали об этом.

Шёл через толпу человек, на котором монашеский плащ подозрительно топорщился. И в спину этому человеку буркнул какой-то ремесленник:

– Монахов ещё нанесло. Сволочи. Навуходоносоры.

И тогда монах вернулся, взял человека за руку и приподнял капюшон.

– Кирик! – тихо ахнул ремесленник. – Жив?

– Тише, брат. Оружие есть?

– Клевец под плащом.

– Старайся протиснуться к эшафоту. Где больше всего ряс.

– Родные, милые, неужто наши? Не бросите?

Кирик Вестун, Марко Турай и Клеоник действительно не собирались бросать на эшафоте своего верховода. Мало было надежды отбить его. Никто не хотел загодя каркать, но велика была опасность самим остаться на замковом дворе, полечь под мечами стражи.

Единственную надежду внушало нападение. Кузнец за эти дни сумел собрать сотни две вооружённых людей из «недобитых». Часть их сильным кулаком стояла близ Воздыхальни. Они должны были в нужный момент напасть на стражу у эшафота, перебить её и, схватив осуждённого, тащить его к стене, выходящей на Неман. На этом пути, у самых стен, встало два ряда своих людей. Когда дело начнётся, они напрут на толпу и очистят для беглецов проход, чтобы никто не мешал, не путался под ногами. За стеной, под обрывом, ждут кони.

Остаётся, правда, ещё и стена. И вот тут, если не оправдается расчёт, всё будет кончено. Тогда только и останется, что учинить сечу и погибнуть.

Если же выпадет единственное из сотни очко удачи, тогда те, кто стоит сейчас в рясах, будут горланить, драться, всеми средствами сеять замешательство, растерянность, панику. Застрянут в воротах, будут мешать страже, оттянут по возможности начало погони, а потом будут рассеиваться по одному.

Кажется, всё было рассчитано. Кузнец прищуренными глазами оглядел окрестности и своих людей, вздохнул и пошёл к эшафоту. Протиснулся к двоим францисканцам (это были Марко и Клеоник), пожал им локти.

– Готово. Будем ждать. Иуда с Анеей где?

– Вон, – сказал Марко.

– Знают место, где сойдёмся?

– Знают, – ответил Клеоник. – Хутор Фаустины.

– Ладно. Держитесь твёрдо, друзья.

…Человек с крестом появился в замковых воротах. И тут уже не крик, а нестерпимый вопль расколол воздух. В замковом дворе, где можно будет увидеть всю казнь, с начала до конца, собрались наиболее именитые, важные и богатые.

– Распни его! Распни!

Стража еле сдерживала древками гизавр толпу, которая лезла, дралась, плевала, висла, пыталась дотянуться и ударить. И в этом рыке совсем не слышно было, как тихо плакали люди возле стен.

Слышали это немногие. В частности, Каспар Бекеш и Альбин-Рагвал-Алейза Кристофич, стоявшие на выступе контрфорса у замкового дворца. Бекеш словно немного посталел. Всё тот же меч в золотых ножнах, тот же изысканный наряд, та же улыбка. Те же солнечно-золотые волосы падают из-под берета. Но в больших глазах чуть презрительное снисхождение мешается с тяжким, стальным осознанием.

– Разгул тёмных страстей, – сказал Кристофич.