Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Княжпогост на могилу к Колюшке я до этого ездила в конце августа 1972 года. Предварили эту поездку две встречи. Как-то на Невском я на бегу задержалась взглядом на шагавшей навстречу женщине. Успела подумать: «Как хороша!» И мысль эту тут же сопроводил толчок в сердце. Обернулись мы обе, одновременно. Поначалу скорее угадали, чем узнали друг друга.
– Ванда? Вы?
– Тамара! Где я только вас не искала!
Ванда Разумовская поразила собравшихся у меня вечером знакомых: «Королева!» Год назад у неё обнаружили рак, удалили почку. Эффектная, темпераментная, она яростно сопротивлялась болезни.
Взаимоотношения Ванды с дочерью Кирой интересовали меня более прочего. Трудно было забыть их ссоры, их конвульсивные схватки, после того как Ванда, освободившись из лагеря в 1947 году, отыскала Киру в детдоме в Вологодской области и привезла в Княжпогост.
– В общем, Кира оказалась совсем неплохой дочерью, – сказала в тот раз Ванда. – Но совсем неразвита. Упряма. Даже женщину в ней не могу пробудить. Ей безразлично, как причесаться, что на себя надеть. Самолюбия нет никакого.
– Она и замуж не вышла?
– Господи, да кто возьмет замуж мою убогую дочь?
Месяца через четыре после отъезда Ванды от Киры пришло письмо: «Мамочке совсем плохо. Мамочка не встаёт. Просит апельсины, а их тут не бывает».
Я выслала посылку с лимонами и апельсинами. Кира ответила благодарственным письмом и вскоре сообщила, что Ванда умерла.
Услышав, как я открываю дверь в квартиру, вышла соседка по площадке:
– У меня сидит женщина. Вас дожидается. Говорит, приехала издалека.
Навстречу мне поднялась незнакомка:
– Здравствуйте. Вы меня не помните? Я дочь Ванды Георгиевны Разумовской – Кира.
Я помнила ее двенадцатилетней. Теперь ей было тридцать пять.
Я отвела гостью в ванну: «Прими с дороги душ, пока я что-то приготовлю». Всё показала: «Захочешь воду сделать погорячее – кран справа, похолоднее – другой». Хлопотала на кухне и вдруг поймала себя на том, что не слышу, чтобы в ванне лилась вода. Постучала: «Как ты там?»
Взрослая женщина стояла в ванне раздетая, озябшая, скрестив на груди руки.
– Не получается. Не знаю как…
– Почему же ты не позвала? Почему не постучала?
– Неудобно. Вы же заняты.
Забитость. Самочувствие человека, привыкшего жить где-то сбоку, на краешке стула. Как мучительно, Боже мой! Как знакомо!
– Да что же ты, Киронька? Что же это такое, детка?..
Вечером я осторожно спросила: как было с мамой? Кира не заплакала даже, а, захлебнувшись слезами, жутковато, тоскливо завыла:
– Я так виновата перед мамочкой! Так перед ней виновата!
– Господь с тобой! В чём ты перед ней виновата?
– Мамочка так хотела, чтоб я была умная, чтоб много читала, училась дальше, а я не хотела, не могла. Ей за меня было перед всеми стыдно. Она ведь такая образованная, такая красивая была, так хорошо играла на пианино…
Вот оно, оказывается, как бывает в жизни! «Убогие» дети пронзительно жалели своих красивых матерей. Стыдились собственного несовершенства, не ведая, кто и в чём так неискупимо виновен перед ними.
Подробные рассказы Киры о детдомовской жизни, о помойках, о том, как их лупили и отнимали добытое те, кто был сильнее и подлее, её душераздирающие и безутешные истерики заставили нас с Володей проявить активность. Подыскали ей место воспитательницы в детском саду: диплом Горьковского педагогического техникума давал на это право. В пригороде, с жильём. Но после недолгого раздумья Кира категорически отказалась:
– А как же мамочкина могила?
– Будешь ездить на могилу в отпуск.
– Нет. Мамочка станет сердиться, если я оттуда уеду. Я не могу.
* * *
Кира вернулась в Княжпогост. Вскоре собралась и поехала туда я.
Поезд приходил ночью. Кира встретила меня и повела по пыльной дороге к дому. Справа, в полутора километрах от посёлка, находилось кладбище, Колина могила. Некая сила требовала меня туда сейчас же. Но была ночь, тьма и дым от пожаров. В августе 1972 года горели леса под Москвой, полыхали на Севере.
Стены Кириной комнаты в двухквартирном домике были увешаны фотографиями Ванды. В углу стояло старенькое пианино. Шкаф. Коробки одна на другой до самого потолка. Возле штепселя за проводкой – листок с начертанными рукой Ванды «Наказами самой себе»: «1. Воспитание воли. 2. Ежедневная гимнастика…» Было ещё и третье, и четвёртое… Я споткнулась о первые два пункта. Не смогла читать дальше. Изувеченная судьба, не вызывавшая сочувствия у окружающих…
На кухонном столе у Киры стояла батарея трёхлитровых банок с маринованными огурцами, помидорами и соками – всё, что продавалось в сельпо и райпищеторгах. Обездоленная дочь моей приятельницы готовилась встретить меня «по-царски».
Отправляясь на кладбище, я взяла с собой привезённую краску для ограды, гвозди, молоток. Иссохшиеся, потрескавшиеся планки ограды ненасытно вбирали в себя голубую масляную краску. Было тихо. Едко. Дымно. Я ждала. Должно было прийти либо чувство нестерпимой боли, либо успокоения… Не приходило ни то ни другое. Я перебирала в памяти Колюшкину лучащуюся доброту, истовость, артистизм, любовь, налетевшую на две наши жизни. Пробыла у могилы долго, несколько часов. Прошлое со мной не заговорило, отступилось, не приняло меня. Колюшка на меня сердился, что живу без него. Так же, как, по искреннему убеждению Киры, могла бы сердиться Ванда, если бы дочь осталась в Питере. Наивно? Глупо? А может, и не слишком.
Тем, что на земле существовала Колюшкина могила, я была обязана стальноглазому надзирателю ЦОЛПа. Помнила его всегда. Хотела найти его или хотя бы узнать его адрес. Пошла в посёлок: вдруг?! Спрашивала в каждом доме: «Не помните? Был такой!..» Описывала, какой именно.
– Как будто знаю, – ответил наконец кто-то. – Он потом долго здесь сапожничал. Уехал куда-то на Украину, что ли. А как его имя?
– Имя? Не знаю! Это не принято было знать. Старший надзиратель Сергеев – и всё!
Облокотившись о низкий забор, у ветхого дома стояла сухонькая женщина. Её лицо показалось знакомым. Я помедлила:
– Здравствуйте!
– Здравствуйте, Тамара! – отозвалась она тусклым, равнодушным голосом.
Я с трудом узнала в ней привлекательную кавэжединку Веру Бусыгину.
– На могилу к Коле приехали? – Она спросила это так, словно видела меня не через двадцать два года, а неделю назад, когда я часто приезжала на кладбище из Микуни.
И вот тут-то открылись все шлюзы. Я проломилась наконец к чувствам, к которым с такой
