Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Между 1853 и 1856 годами он, словно возносясь на крыльях вдохновения, написал не только религиозные стихи сборника «Созерцания», но и большую часть двух теософских поэм: «Конец Сатаны» и «Бог». В этих поэмах, с широтой размаха, достойной Данте и Мильтона, его фантазия охватила различные системы религий, картины бедствий, историю империй, время я пространство. В поэме «Конец Сатаны» он описывает падение архангела в беспросветную тьму ночную и в великолепных стихах рисует страсти Христовы. В поэме, названной «Бог», изображается странствие духа сквозь сонмы звезд, сквозь века и религии. Шесть видений олицетворяли собой возможные ответы на вопросы, поставленные этим «головокружительным односложным словом Бог»: атеизм (Бога не существует), манихейство (Бог — двуедин), мозаизм (Бог — единосущ), христианство (Бог — триедин), рационализм (человек есть Бог) и, наконец. Бог поэта, тот, которого трудно даже определить:

Он взглянет, — вот и все. Творцу довольно взора,Чтоб целый мир возник из мглистого простора.И он, всевидящий, дающий испоконНачало сущему, сам — изначален он[155].

Этого Бога человек не может понять, не может постигнуть умом. «И связка темная ключей нам не откроет эту дверь». Если человек пожелает его увидеть и если завеса для него приоткроется, он тотчас же умирает. Впрочем, Гюго не нуждался в вере, не стремился увидеть Бога, постигнуть его сущность. Бывают встречи во мраке… «Глаза надежды видят лучше, чем алгебры глаза».

Но этот великий верующий был в то же время великим скептиком. Предоставив человеку свободу, Бог одновременно вселил в него дух сомнений. Ибо «сомненье делает его свободным, свобода возвышает». Если бы люди ни в чем не сомневались, они не были бы людьми. Конечно, человеческий ум позволяет иметь верные представления о вполне определенных явлениях. Гюго был образованным, реально мыслящим человеком, уважающим науки (недаром же он получал в свое время награды за отличные знания по физике), и потому он не отрицал роль интеллекта. Он только был убежден, что разум не может постигнуть бесконечность. «В мышлении должна быть логика; но для выражения мысли логика имеет не больше значения, чем геометрия для пейзажа». Гюго воспроизводит все исключительно точно, замечает Бодлер, «и слог его ясен, и чист, но тем явлениям, которые туманны и смутно осознаны, он неизбежно находит необходимую туманную форму».

К 1855 году работа над двумя большими теософскими поэмами сильно продвинулась, но, по внушению Призрака Гробницы, Гюго отложил их публикацию. И как раз в этот год произошло важное событие, заставившее его покинуть Джерси и на время прервать работу.

5. «Созерцания»

Созерцание возникает лишь тогда, когда скорбь утихает и человек обретает душевное равновесие.

Доля политического изгнанника нелегка. Его терпят, но своим не считают. Если политика страны, приютившей его, требует сближения с родиной изгнанника, он становится жертвой. Джерсийские власти не очень-то жаловали эту ватагу французских говорунов; этого поэта, который метался между женой и любовницей, его торжественно-поучительные послания с «Марин-Террас» лорду Пальмерстону. Виктор Гюго, всегда осуждавший смертную казнь, со справедливым негодованием выразил протест против исполнения смертного приговора на острове Гернси, когда неумелый палач, вешая приговоренного, подверг его мучительной пытке. Гюго был прав, но иностранцу не полагается быть правым. С горькой иронией он писал Пальмерстону:

«Вы повесили этого человека, господин министр. Очень хорошо. Примите мои поздравления. Однажды, несколько лет тому назад, я обедал с вами. Вы, наверно, забыли об этом, но я помню хорошо. Меня тогда поразило, как искусно завязан у вас галстук. Мне рассказывали, что вы славитесь умением туго затянуть узел. Теперь я убеждаюсь, что вы умеете затягивать и петлю на шее ближнего.

Для англичанина я являюсь shocking, excentris, improper[156]. Я небрежно завязываю галстук. Хожу бриться к первому попавшемуся цирюльнику, — эта манера в XVII веке в Вальядолиде придала бы мне облик испанского гранда, а в XIX веке в Англии придает мне облик workman (рабочий в Англии — наиболее презираемая профессия); я оскорбляю английскую cant[157]; осуждаю смертную казнь, а это неуважительно, я назвал одного лорда „сударь“, а это непочтительно; я не католик, не англиканец, не лютеранин, не кальвинист, не иудей, не вэслианец, не мормон, — стало быть, я атеист. К тому же еще француз, что гнусно само по себе; республиканец, что отвратительно; изгнанник, что мерзко; побежденный, что достойно презрения, и в довершение всего — поэт. Отсюда — весьма сдержанная любовь ко мне…»

Сэр Роберт Пиль в палате общин уже в 1854 году с негодованием говорил о Викторе Гюго: «Этот субъект находится в личной вражде с высокой особой, которую французский народ избрал своим государем…» В 1855 году конфликт обострился. Французский император и королева Англии, союзники в войне против России, стали друзьями. «Зловещая Крымская война» завершилась официальным визитом Наполеона III к королеве Виктории. Торжества удались на славу, если не считать письма Гюго, которое император, прибывший в Дувр, мог прочитать расклеенным на всех стенах:

Виктор Гюго — Луи Бонапарту:

«Зачем вы прибыли сюда? Что вам угодно? Кого желаете вы оскорбить? Англию в лице ее народа или Францию в лице ее изгнанников?.. Оставьте в покое свободу. Оставьте в покое изгнанников…»

Когда королева Виктория отдала ответный визит императору, Феликс Пиа, французский республиканец, изгнанник, живший в Лондоне, выступил в печати с непристойными нападками на королеву. Он грубо высмеял путешествие, королевы, когда она «удостоила Канробера — Бани, пила шампанское и целовала Жерома». Это открытое письмо Пиа королеве было напечатано на Джерси в газете «Человек», органе изгнанников: «Вы пожертвовали всем: величием королевы, щепетильностью женщины, гордостью аристократки, чувствами англичанки, своим высоким рангом, национальным достоинством, женственностью, всем — вплоть до целомудрия — им-за любви к своему союзнику». Шарль Рибейроль, главный редактор «Человека», полковник Пьянчини, его помощник, и некий Тома, продавец газеты по решению английского правительства были высланы с острова.

Виктор Гюго не был ответствен за «Письмо к королеве», которое он считал выпадом весьма дурного тона, но тем не менее он защищал людей, подвергшихся преследованию, и подписал гневный протест против их высылки. Двадцать седьмого октября констебль Сент-Клемена вежливо уведомил Виктора Гюго и его сыновей, что, «по высочайшему повелению, им воспрещено пребывание на острове». Им была предоставлена отсрочка до 4 ноября, для того чтобы в течение недели они могли подготовиться к отъезду. «Господин констебль, — ответил ему Виктор Гюго, — можете теперь удалиться. Можете доложить об исполнении приказа вашему непосредственному начальству генерал-губернатору, он доложит своему непосредственному начальству английскому правительству, а оно доложит своему непосредственному начальству — господину Бонапарту»[158]. Как видно, он вспомнил в тот день очерк о Мирабо, который был им написан когда-то.