Исторические портреты. 1613 — 1762. Михаил Федорович — Петр III - А. Сахаров (редактор)

Более двух месяцев Корф вез брауншвейгскую семью к Белому морю. Но из-за бездорожья довезти не смог и упросил Петербург хотя бы временно прекратить это измотавшее всех — узников, охрану, самого Корфа — путешествие и поселить арестантов в Холмогорах — небольшом городе на Северной Двине, выше Архангельска. Весной 1746 года в Петербурге решили, что узники здесь останутся еще на какое-то время. Никто даже не предполагал, что пустовавший дом холмогорского архиерея станет их тюрьмой на долгие тридцать четыре года.

Анне Леопольдовне не суждено было прожить и двух лет. 27 февраля 1746 года она родила мальчика — принца Алексея. Это был последний, пятый ребенок, четвертый, сын Петр родился здесь, в Холмогорах, в марте 1745 года. Рождение всех этих детей становилось причиной новой вспышки ненависти Елизаветы к Анне. Дети были принцами и принцессами, которые, согласно завещанию императрицы Анны Иоанновны, имели права на престол больше, чем Елизавета.

Получив из Холмогор известие о появлении на свет принца Алексея, Елизавета, согласно рапорту курьера, «изволила, прочитав, оный рапорт разодрать". Рождение детей у Анны Леопольдовны и Антона Ульриха тщательно скрывалось от общества, и коменданту тюрьмы категорически запрещалось в переписке даже упоминать о детях. После смерти Анны императрица потребовала, чтобы Антон Ульрих сам написал подробнее о смерти жены, но при этом не упоминал, что она родила сына. Но, как часто бывало в России, о принцах и принцессах можно было узнать уже на холмогорском базаре, о чем свидетельствуют многочисленные документы из Тайной канцелярии.

Рапорт о смерти двадцативосьмилетней Анны пришел вскоре после сообщения о рождении принца Алексея. Бывшая правительница России умерла от последствий родов, так называемой послеродовой горячки. В официальных же документах причиной смерти Анны был указан «жар», общее воспаление организма. Комендант Холмогорской тюрьмы Гурьев действовал по инструкции, которую получил еще задолго до смерти Анны: «Ежели, по воле Божией, случится иногда из известных персон кому смерть, особливо же принцессе Анне или принцу Иоанну, то, учиня над умершим телом анатомию и положа в спирт, тотчас то мертвое тело к нам прислать с нарочным офицером".

Именно так и поступил поручик Писарев, доставивший тело Анны в Петербург, точнее — в Александро-Невский монастырь. В официальном извещении о смерти Анна была названа «Благоверною принцессою Анною Брауншвейг-Люнебургской». Титула правительницы России за ней не признавалось, равно как и титула императора за ее сыном. В служебных документах чаще всего они упоминались нейтрально: «известные персоны». И вот теперь, после смерти, Анна стала вновь, как в юности, принцессой. Хоронили ее как второстепенного члена семьи Романовых. На утро 21 марта 1746 года были назначены панихида и погребение. В Александро-Невский монастырь съехались все знатнейшие чины государства и их жены — всем хотелось взглянуть на эту женщину, о драматической судьбе которой так много было слухов и легенд. Возле гроба Анны стояла императрица Елизавета. Она плакала — возможно, искренне, она была завистлива и мелочна, но злодейкой, которая радуется чужой смерти, никогда не слыла. Анну Леопольдовну предали земле в Благовещенской церкви. Там уже давно вечным сном спали две другие женщины — царица Прасковья Федоровна и мекленбургская герцогиня Екатерина. Так 21 марта 1746 года три женщины, связанные родством и любовью — бабушка, мать и внучка, соединились навек в одной могиле.

На земле оставались страдать дети Анны и ее муж. Умирая в архиерейском доме, Анна даже не подозревала, что ее первенец Иван уже больше года живет с ней рядом, за глухой стеной, разделявшей архиерейский дом на две части. Впрочем, возможна ошибка — материнское сердце чувствует дитя и за тысячи миль. Мы не знаем, как вез мальчика капитан Миллер и что он отвечал на бесконечные и тревожные вопросы оторванного от родителей ребенка, которого теперь стали называть Григорием, как сложились у них отношения за долгие недели езды в одном маленьком возке без окон. Известно лишь, что юный узник и его стражник приехали в Холмогоры раньше всех остальных членов брауншвейгской семьи и Ивана поселили в изолированной части дома архиерея. Комната-камера экс-императора была устроена так, что никто, кроме Миллера и его слуги, пройти к нему не мог. Содержали Ивана в тюрьме строго. Когда Миллер запросил Петербург, можно ли его прибывающей вскоре жене видеть мальчика, последовал ответ — нет!

Многие факты говорят о том, что, разлученный с родителями в четырехлетнем возрасте, Иван был нормальным, резвым мальчиком. Нет сомнения, что он знал, кто он такой и кто его родители. Об этом свидетельствует официальная переписка еще времен Динамюнде. Полковник Чертов, отправленный на Соловки готовить камеру для Ивана, получил распоряжение: комната должна быть без окон, чтобы мальчик «по своей резвости в окно не выскочил». Позже, уже в 1759 году, один из охранников рапортовал, что секретный узник называет себя императором. Как вспоминал один из присутствовавших на беседе императора Петра III с Иваном в 1762 году в Шлиссельбурге, Иван отвечал, что императором его называли родители и солдаты. Помнил он и доброго офицера по фамилии Корф, который о нем заботился и даже водил на прогулку.

Все это говорит только об одном — мальчик не был идиотом, больным физически и психически, как порой это изображали. Отсюда следует еще один ужасный вывод — его детство, отрочество, юность, волшебные мгновения весны человеческой жизни, были проведены в пустой комнате с кроватью, столом и стулом, скучным лицом молчаливого слуги Миллера, который грубо и бесцеремонно обращался с мальчиком. Вероятно, он слышал неясные шумы за стеной камеры, ждал нетерпением того дня, точнее — ночи, когда его выводили завязанными глазами во двор дома и быстро вели в баню. Только свежий воздух сада, шум невидимых деревьев, крик ночной птицы могли ассоциироваться у мальчика с другим, неведомым ему никогда миром свободы.

Конечно, Елизавета бы вздохнула с облегчением, если бы получила рапорт коменданта о смерти экс-императора. Личный врач Елизаветы Лесток авторитетно говорил в феврале 1742 года, что Иван мал для своего возраста и что он должен неминуемо умереть при первой серьезной болезни. Такой момент наступил в 1748 году, когда у восьмилетнего мальчика начались страшные болезни — одновременно оспа и корь. Комендант, видя всю тяжесть положения больного, запросил императрицу, можно ли допустить к ребенку врача, а если он будет умирать — то и священника. Ответ был недвусмысленный: допустить можно, но только монаха и в последний час. Иначе говоря, не лечить — пусть умирает! Природа же оказалась гуманнее царицы — она дала возможность Ивану выжить. Один из современников, видевших Ивана взрослым, писал, что он был белокур, даже рыж, роста среднего, «очень бел лицом, с орлиным носом, имел большие глаза и заикался. Разум его был поврежден… Он возбуждал к себе сострадание, одет был худо». О «повреждении разума» пойдет речь ниже, но сейчас отмечу, что в начале 1756 года в жизни Ивана наступила резкая перемена. Неожиданно глухой январской ночью пятнадцатилетнего юношу тайно вывезли из Холмогор и доставили в Шлиссельбург. Охране дома в Холмогорах было строго предписано усилить надзор за Антоном Ульрихом и его детьми, «чтобы не учинили утечки».

Обстоятельства, сопровождавшие поспешный перевод секретного узника из Холмогор в одну из самых мрачных тюрем Российской империи, до сих пор остаются таинственны. За полгода до этих событий на польско-русской границе произошло другое событие, которое какими-то тайными нитями было связано с Иваном, Елизаветой, Фридрихом II и многими другими людьми, втянутыми в это дело. Пограничная стража захватила некоего тобольского купца Ивана Зубарева, переходившего границу. О нем знали, что он был беглый преступник, бежавший в Польшу. Вскоре Зубарев стал давать показания, и им занялись первейшие люди Российской империи. Зубарев рассказал, что он, бежав из-под стражи за границу, оказался в Пруссии, в городе Кенигсберге. Здесь его пытались завербовать в прусскую армию, а затем он попал в руки известного читателю Манштейна, некогда вытаскивавшего из-под кровати Бирона и к этому времени ставшего генерал-адъютантом короля Фридриха II. Манштейн привез Зубарева в Берлин, а потом — в Потсдам. По дороге он познакомился с принцем Фердинандом Брауншвейгским — родным братом Антона Ульриха, видным полководцем прусской армии. Этот принц якобы уговорил Зубарева вернуться в Россию, пробраться в Холмогоры и известить брата о том, что весной 1756 года к Архангельску придут «под видом купеческих» прусские военные корабли и попытаются освободить Антона Ульриха из заключения.

Через некоторое время сибирский купец был принят во дворце Сан-Суси самим Фридрихом II, который наградил его деньгами и чином полковника. После этого Манштейн, снабдив Зубарева золотом и специальными медалями, которые мог бы узнать Антон Ульрих, отправил завербованного агента в Россию. При переходе польско-русской границы Зубарев и был захвачен русской пограничной стражей. История, рассказанная Зубаревым следователям Тайной канцелярии, загадочна. Несомненно, Зубарев был отчаянный авантюрист и проходимец, который в карман за словом не лез и мог придумать все, что угодно. Но, наряду с совершенно фантастическими подробностями своего пребывания в Пруссии, он приводит достоверные данные, говорящие, что, возможно, Зубарев действительно был в Сан-Суси у Фридриха. Настораживает и то, что постоянным героем его рассказов, организатором всей авантюры выступает Манштейн. Это чрезвычайно важно. Как только Елизавета взошла на престол, Манштейн уехал в Пруссию якобы в отпуск, но сразу же поступил на службу к пруссакам. Дело по тем временам было обычным. Но реакция Елизаветы была крайне нервной — она требовала возвращения Манштейна в Россию, а когда выяснилось, что он не вернется, военный суд приговорил Манштейна к смертной казни за дезертирство. Между тем Манштейн стал первым экспертом короля по русским делам и, возможно, ведал шпионами короля в России.