Колосья под серпом твоим - Короткевич Владимир Семенович

По скамьям выше и ниже, захватывая все новые секторы, покатился гомерический хохот.

Когда Рунин понял, что причиной смеха является вовсе не его остроумие, было поздно — смех охватил всю аудиторию. Он поспешно вскинул на переносицу пенсне и увидел все.

От хохота, от могучих, как прибой, перекатов ходуном ходили ряды.

Рунин начал подниматься по ступенькам. И тогда Алесь встал, чтобы закрыть Гриму спиной. Отодвинул его плечом.

Четверка помощников вместе с соседями схватила Гриму и оттащила его подальше от прохода. Он сопротивлялся и кричал, но хохот заглушал его крики. Хлопцы затащили Всеслава далеко за спины.

— Вы? — спросил Рунин. — Вы, князь?

Некоторые уже не могли смеяться и только зевали, как рыбы на песке.

— Я с самого начала предчувствовал, ждал от вас чего-то такого, — сказал бледный Рунин. — Зачем вы это сделали?

— Патриот конюшни! — крикнул из-за спины Грима и придушенно замычал.

— Кто еще там? — спросил Рунин.

— Разве вам мало меня одного? — спросил Алесь.

— Я хочу знать, кто еще?

— Как видите, все.

Хохот делался неудержимым.

— Причины?

— Нежелание видеть вас здесь. Нежелание, чтоб нас учил уму, а вернее — уму-маразму, такой, как вы… доносчик… мракобес… губитель юных и чистых…

— Без личных оскорблений!

И тогда Алесь поднялся.

— Шутки прочь… Нам опостылел ваш панславистский бред. Опостылела эта маска хищничества… Нам опротивели вы. Вы мараете само имя нашей родины, наше имя, нашу незапятнанную честь.

— Вы не патриоты!

— Мы патриоты больше вас. Но мы не хотим величия за счет других народов. Потому что все люди земли — братья. И все они подобны друг другу и нам. В мире нет худших и лучших народов… А если есть, то их делают такие, как вы.

— По-видимому, я еще не закончил чистки университета.

— И не закончите, — спокойно сказал Алесь. — Я уйду отсюда, но уйдете и вы вместе с вашей блевотиной. В противном случае вам на каждой лекции будут устраивать обструкцию.

— Посмешище! — крикнули студенты.

Снова вспыхнул хохот. Хлопцы их местного землячества затянули по-русски запрещенный после восстания «Марш Кошута». Почти без слов, которые знали немногие, грозно летела мелодия.

Амфитеатр бушевал. Каждый теперь не понимал, как могли они терпеть эту мразь и гниль хотя бы одну минуту, как могли забыть об исключенных, как могли мириться с унизительными рассуждениями этой мокрицы.

Аудитория взрывалась криками:

— Позор! Мозги лыковые! Вон! Вон!

Свист, казалось, рушил стены и заставлял дрожать стекла.

Они стояли на перроне и, как всегда в последние минуты, не знали, о чем говорить.

— И все же это ребячество, — сказал Кастусь. — Мужики с голоду едят траву, а ты ради сомнительного удовольствия свести счеты с этой старой обезьяной вылетел.

— Пускай они мне с двумя дипломами соли на хвост насыплют, — ответил Алесь. — Что же, по-твоему, позволить ему и дальше отравлять мозги и доносить? А так его убрали. Да и из хлопцев теперь никто такому бреду не поверит.

— Хорошо, что Гриму не выдали.

— Попустительствовать Рунину было нельзя. Стерпели б это — стерпели б и большее.

Кастусь покусывал губы и вдруг захохотал.

— Дураки вы… Дураки, но молодцы… Кашу — моноклем.

Второй удар колокола разорвал холодный воздух.

— И в самом деле ничего не произошло, — говорил дальше Кастусь. — Выперли эту сволочь, посмеялись. Дипломы — у тебя. Я это, собственно говоря, потому, что скучно мне будет. Но ничего. Может, это и к лучшему. Нужно работать на местах. Многие хлопцы даже оставили университет, идут волостными писарями… Работай и ты, брат. Надеемся.

— Буду, — искренне ответил Алесь.

Из вагона вылез мрачный Кирдун.

— Время прощаться, панич.

— Как, Халимон, едешь, значит?

— Еду, — буркнул Кирдун. — Кто вас теперь кормить будет? Мне-то ничего, а панич вот третьего университета не кончил. Говорил ему, не связывайся. С орех того добра — на три дня запаху. А все вы. Вы панича сбиваете.

— Брось, — сказал Кастусь. — Обнимемся, что ли?

Кирдун вытер глаза.

— Да что мне, самому вас не жаль? Молодые такие, а без жизни живете…

— Увидимся, сказал Алесь.

— Увидимся. В деле.

Паровоз дышал паром на низкое солнце, и оно, попадая в седые клубы, меняло цвет. Делалось ядовито-зеленым.

Старый Вежа встретил внука холодновато.

— Отучился? Ясно. Как говорят, с прэндким поврутэм.[137]

— Выгнали, — сказал внук. — Ну и сволочи!

Дед притворился удивленным, Даже головой покачал, словно удивляясь наивности и неосведомленности внука. Начал терпеливо объяснять:

— Мы нация большая, и мелкие сволочи нам в государстве совсем без надобности.

Кирдун, который вместе с Алесем получал взбучку — «зачем допустил»? — вдруг начал ворчать. Осмелел в Петербурге, слушая беседы Алесевой компании.

— Хватит уже ему учиться. И так умнее всех.

— И меня?

— А неужели ж?… — сказал Кирдун и осекся. — Не так молвил, извините.

— Нет, ты говори. Говори, если начал.

Кирдун, как большинство простых людей, не мог выносить нотаций и истязания словами.

— Учил много… Много писал… Много читал…

— Инте-ресно, — сказал дед. — И что, хотелось бы знать, вычитал? А, Халимон?

Раньше Кирдун, неверно, начал бы просить, чтоб отпустили душу на покаяние. А тут не выдержал:

— Вычитал про народы и про равенство людей.

— Ну-у? Не мож-жет этого быть!

— «Кишкой последнего попа — последнего царя… задушим», — вдруг вспомнил Кирдун. — Я ему, княже, говорил: «Не стоит, панич, так громко. Думайте себе потихоньку, пока до кишок не дошло».

— Еще?

— «Отчизну, веру верни нам, просим», — надеясь лишь на заступничество Алеся, бубнил Халява.

— Гляди ты! Еще?

Теперь Кирдун шпарил отрывок из Краледворской рукописи. Шпарил на искаженном до последнего чешском языке. У деда полезли глаза на лоб.

— Ясно, — сказал. — Ясно, чему вы там учились.

Алесь попытался было заступиться.

— Я не с тобой говорю, — сказал дед. — Ну, Халимон, а цель… цель вашего с паничем ученья какая?

— Народ, — сказал Кирдун. — «Пойте гимн народу…», «Эй, не тужи, день счастья идет, народ твой нить золотую прядет. Свивайте веревку, беда, печаль, петли для врага никогда не жаль».

— Ого! — воскликнул с иронией дед. — Ты, Кирдун, чешское, чешское что-нибудь еще нам такое! Очень уж хорошо у тебя получается. Полиглот!

Кирдун дерзко и смело смотрел в глаза пану Даниле.

— Почитай, Кирдун, — с неожиданной злостью сказал Алесь. — По-чешски. Давай «Пророчество».

Кирдун выпрямился.

— «Вижу я зарево, тени сражений, острый клинок окровавит твой рот. Познаешь ты беды и мрак запустений, но духом не падай, мой гордый народ!».

— Хватит, сказал Алесь. — Дед, вы никогда не обижали простого человека. Но то, что вы делаете, это панство.

И тут Халимон неожиданно напустился на Алеся:

— Молчали б, панич. Ругань не в торбе носить… Да и какое тут панство?! Если бы это пан дед на меня одного. А он что, с вами иначе разговаривает? С губернатором? Деду восемь десятков да семь годков, вам двадцать…

Алесь развел руками.

Вежа прикрыл рот ладонью.

— Брось петь, — все еще с иронией сказал он. — Знаем мы, что это такое.

Отступить он не мог. Но Халимон и Алесь понимали, что это ворчание и есть отступление.

— На-род, — сказал Вежа. — Осенью возле розария пахал землю дед Тхор. Разворачивал соху, да и повалился из борозды прямо в розы. Глебовна ему: «Что ж ты робишь, перечница старая? Это ж цветы!» А он: «Цветы развели. Цве-ты! Г… это, а не цветы. Всю с… поколол!» Вот тебе и твой народ. Вот тебе и тема для очередного дифирамба — «Розы и Тхор».

Никто не знал, что Вежа тайно выписывал все те книги, которые читал внук в Петербурге.