Дневник - Витольд Гомбрович

Когда мы расходились, дамы подошли ко мне и спросили: «Признайся, кого ты привел? Кто это? Поэт? Итальянец или кто? Откуда ты взял его?»

Они думали, что я их разыгрываю! Этот важный редактор, которого трудно представить себе без четырех телефонов и трех секретарш, даже очень и очень поэт. Он настолько поэт, что порой у нас, поэтов, возникает подозрение, что эта инертность, это выражение лица потерявшегося ребенка, внимательные глаза, удивительная способность появляться (а не просто входить) — все это существует лишь ради того, чтобы нас приманить и хладнокровно использовать в своих целях. Но я рад, что аналогичные чувства (только наоборот) испытывают и политики, опасающиеся, что холодные организационные таланты Бонди существуют лишь для того, чтобы их одурачить и поймать в силки поэзии. Бонди, видимо (потому что мало его знаю), принадлежит к числу тех, чья сила состоит в их отсутствии: он всегда находится вне того, что он делает, пусть одной ногой, но уже где-то в другом месте, его ум как у того теленка, который двух маток сосет.

Вторник

Как настроиться против науки? С каких позиций ударить? Найти точку опоры, чтобы сдвинуть с места презрение, возможность презрения… И эта пугающая перспектива всё большего в нас раздвоения на homo sapiens и… и… и на что? На что-то такое, что явится в будущем искусстве.

[41]

Пятница

Во «Фрегате».

Я спросил их: «Что делать обыкновенному человеку при встрече с человеком ученым? И когда человек ученый окутает его своим besserwisser — сконцентрированным знанием? Какие средства защиты остаются у простого человека?»

Они не знали. Я им объяснил, что самым удачным контраргументом будет удар (кулаком или ногой) по особе господина специалиста. И добавил, что в моей терминологии это называется «поселением в личности» или «переселением в личность». В любом случае вышибает за рамки теории…

И спросил, не слабо тебе, художник, дать такого пинка профессору? Неприличный вопрос? Да, но не терпящий отлагательств.

Может быть, вы придерживаетесь мнения, что наука и искусство должны бежать вперед вместе, передавая друг другу из рук в руки факел, как во время марафонского бега? Оставьте этот бег спортсменам. Будущее обещает быть нечестивым, и даже безжалостным. Трогательным было бы сотрудничество искусства и науки во имя прогресса, но поэту следовало бы видеть, что в этом нежном объятии профессор задушит его. Наука — бестия. Не верьте в гуманизм науки, ибо не человек на ней едет, а она его оседлала! Если вам интересно, как будет выглядеть научный «гуманизм» человека в будущем, присмотритесь к некоторым врачам. Их «доброта» — «человечность»? Да, но какая? Какая-то немного странная, разве нет? Вроде как добрая, но недобрая, вроде как человечная, но нечеловечная… тоже мне ангел-хранитель, сухой и холодный, как дьявол, ангел-техник. Ему больница не портит завтрака. Адский холод и невероятное безразличие…

Невероятное — это я подчеркиваю, потому что все изменения нашей природы под влиянием науки несут на себе знак некоей фантастики, как будто они выходят за рамки нормального хода развития. Мы стоим на пороге немыслимого человечества. Разум произведет над нами такие манипуляции, которые сегодня мы не можем предвидеть. Он постоянно должен идти вперед, его силлогизмы никогда не отступают, никогда не возвращаются в исходный пункт.

Кому-то радужно настроенному может показаться, что если разум отрывает нас от нашей человечности, то чтобы потом к ней вернуться… и что те извращения, на которые он нас толкает, снова когда-нибудь приведут нас к человеческой природе… к человеку более благородному, более здоровому, сильному… и в конце этого печального пути мы найдем себя!

Нет! никогда ничего мы не найдем! Никогда ни к чему не вернемся! Отдаваясь разуму, мы должны попрощаться с собой навеки, потому что он никогда не возвращается! Человек будущего, плод науки, будет радикально иным, непостижимым, не имеющим никакой связи с нами. Вот почему научное развитие означает смерть… Человек в нынешнем его виде умирает… в пользу кого-то чужого. Ведомый наукой, человек расстается с собой — в своем теперешнем обличии — раз и навсегда. Не понимаете? Хочу этим самым сказать, что если у человека будущего будет вторая голова, которая вырастет у него из задницы, то это уже не будет для них ни смешным, ни отвратительным.

А искусство? Что оно на это, оно, такое влюбленное в современный вид человека, столь привязанное к человеческой личности? Ведь нет ничего более личного, частного, приватного, единственного, чем искусство: Бранденбургские концерты, портрет Карла V, «Les fleurs du Mal»[199], если они становятся всеобщим благом, то только потому, что на них был запечатлен единственный и неповторимый характер создателя — точно печать, подтверждающая, что это принадлежит мне, что это мое произведение, что это я!

Если же, как говорилось, ничто так не «поселяет тебя в личности», как удар кулаком или пинок, то когда же ты, искусство, порвешь с кротостью и наконец врежешь?

Понедельник

Я не грубиян. Я не ищу уличных стычек. И не верещу, не стращаю, не захожусь в демагогическом раже — силу я всегда искал в умеренности.

Я не упускаю из виду того, что наука (хоть и дегуманизированная) является нашей надеждой, что (хоть и искажает) она спасает от тысячи искажений, что, хоть она и жестока, она также и заботливая мать. Что это наше проклятие является также и нашим благословением.

Я уговариваю искусство врезать — бац! — но не затем, чтобы профессор почувствовал пинок под зад, а лишь затем, чтобы художник почувствовал, что может дать пинка. Я ищу вовсе не унижения науки, а возвращения искусству его собственной жизни, во всей ее уникальности. Хватит пудельку стоять на задних лапках, пора и куснуть! После прослушивания «современного» концерта, после посещения выставки, по прочтении сегодняшних книг мне делается плохо от этой их слабости, как будто я нахожусь одновременно перед капитуляцией и мистификацией. Просто неизвестно, кто говорит с тобой — поэт или «человек образованный, культурный, ориентированный и информированный»? Тот творец, чей голос совсем недавно казался божественным, сегодня творит так, будто он работает на конвейере. Учеником. По своей специальности. Которого научили, что делать. Хватит скандала!

Вторник

В пузо! Или по зубам!

Среда

По мор…

Четверг

Тр-р-р-р-рах! И что есть мочи!

Пятница

Уймись, хулиганская риторика!

А впрочем, что вы, художники, еще можете сделать?

Вчера в баре. С одним то ли социологом, то ли психоаналитиком.

Я был перед ним словно перед окошком бюрократа: там, за окошком, производились расчеты, подведение балансов, каталогизация, весь процесс, мне недоступный, но определяющий мои параметры. Я ощущал себя так, будто нахожусь в руках хирурга или в руках деспота. Я выдвинул против него свои доморощенные доводы, только что значит моя личная истина против его истины, которую пропускали через свои мозги триста тысяч умов в течение тысячи лет, которая являет собой гору, возникшую из упорядоченных и функциональных голов?

Nec Hercules contra plures![200]

Но как он вскрикнул, когда я пнул его в щиколотку! О, крик ученого — просто бальзам на мою душу!

Суббота

В рыло его!

Воскресенье

Но все-таки, художники, кроме шуток: надо врезать! Причем не обязательно кулаком, потому что среди них попадаются мощные ребята.

На самом деле, хорошо было бы, если бы они почувствовали вашу враждебность. Тогда они поймут, что не все оценивают их в соответствии с полезностью их функции и поставляемого ими товара. Расскажу вам, что у меня произошло с моим поставщиком. Этот функционер был весьма собою доволен, функция его, как поставщика хлебо-булочных изделий, была социально-позитивной, все уважали его; и он считал, что может себе позволить определенную дугообразность фигуры, плоскость физиономии, скучающий взгляд, общую безликость и серость в соединении со смазанностью и большой долей фрагментарности.

Я был вынужден существенно его задеть, и раз, и другой, аж до крови, чтобы он почувствовал, что важнее то, кто он сам по себе, чем что он делает.

Наука может и погоняться за пользой, а искусство пусть стоит на страже человеческого облика!

Вторник

То, что коммунизм в теории своей научен, что эти два мира — наука и коммунизм — находятся в близком родстве, что, стало быть, наука имеет коммунизирующую тенденцию — это ясно, как солнце! Недавно я объяснял профессору Терану (в Кекене) что если университетская молодежь любит, как правило, красное, то это не из-за агитаторов, а вследствие своей научной культуры. Они чтут и исповедуют знание; коммунизм является им в ореоле сайентизма.