Рассказы капитана 2-го ранга В.Л. Кирдяги, слышанные от него во время «Великого сиденья» - Леонид Соболев

Посредник посмотрел на него, как на стену, которую голыми руками прошибить невозможно. Доказывать, действовать логикой было некогда — «Сахар» шел по минному полю и ежеминутно мог взлететь на воздух… Ну, правда, ходил же он над минами, когда тралил, — и ничего… Но там — траление, необходимость, а тут из-за какой-то дурацкой операции, выдуманной штабом… Четырнадцать футов, а волна? Волна и на пятнадцать посадит… Все это походило на сонный кошмар, мысли путались, не то чтобы испуг, так просто — непривычка ходить по минным полям… В конце концов не собирается же этот сумасшедший взорваться… Может быть, и в самом деле…

Тут «Сахар» опять ухнул с волны довольно глубоко, и посреднику с необыкновенной отчетливостью стало ясно, что надо немедленно найти какой-то выход из положения, заставить этого упрямого тупицу повернуть обратно. И тогда в спутанных его мыслях мелькнуло слово, которого все эти смутные годы он избегал и побаивался, и, пожалуй, впервые он подумал об этом слове без иронии и тайного презрения.

— Комиссар… — сказал он с тем глубоким чувством надежды и веры, какое вкладывали в это слово матросы. — Где ваш комиссар?

— А комиссара у нас нет, — ответил Пийчик, как бы извиняясь. — Как из тральщиков разжаловали, так и комиссара не стало. А секретарь ячейки вот. Побеседуйте. Только с ним согласовано.

Он показал на рулевого Тюкина и деликатно вышел из рубки. Гужевой вышел вслед за ним.

— Ишь заколбасил, — сказал Гужевой. — И комиссара припомнил, как привернуло… Ян Яныч, может, подойти к какой-нибудь вехе? Он сейчас на все согласится, по всей видимости — доспел…

— Отстань ты, Фрол Саввич, — сурово отозвался Пийчик. — Сказали тебе, не ему обман выйдет, а рабоче-крестьянскому флоту. Нет в тебе твердости характера.

— Да нет, я шучу, — сказал Гужевой и вздохнул. — Я вот думаю, Ян Яныч, — и чего человек разоряется? Хожено тут, перехожено… Сидят на берегу, а потом удивляются… Ему бы разок потралить, да в волну…

— Это тебе не локсодромии-мордодромии, — с жестоким удовлетворением сказал Пийчик и, подумав, добавил: — Операторы-сепараторы, туды их к черту в подкладку… Давай боевую тревогу.

— Тревогу? — переспросил Гужевой, и по тону его Пийчик понял, что он чешет живот, что делал во всех затруднительных случаях. — А чем давать, Ян Яныч? У нас же звонок неисправен.

Пийчик внезапно рассвирепел.

— Вот и воюй с тобой, обломом! — вскрикнул он. — Послал бог помощничка! Звонки не работают, часы скисли, рулевые черт знает в каких кацавейках на вахту выходят! Обожди, вернемся, я из тебя пыль повыбью! На первый раз пойдете, товарищ помощник, на трое суток на губу за замеченные мной безобразия на вверенном мне корабле!

— Ян Яныч! — поразился Гужевой. — Что с тобой, сшалел ты, что ли?

— Еще двое суток за такой разговор с командиром корабля! Давайте боевую тревогу, товарищ помощник! Чем хочешь, тем и давай, хоть в ведро бей!

Гужевой, подобрав живот, скатился по трапу вниз, и палубу «Сахара» огласили различные команды, прерываемые пронзительным свистком:

— Все наверх! Боевая тревога! Боцман, буди команду! Кто там у люка? Петрягин, скидавай всех с коек! Духом чтоб на местах были!

Тем временем и в Тюкине посредник нашел такое же упорство, как и в Пийчике. Тюкин сообщил, что Ян Яныч командир вполне боевой, и раз он считает, что на минное поле идти нужно, стало быть, и нужно идти. Тем более что в прошлом году «Сахар» только и делал, что ходил по минным полям, и что ничего особенного он, Тюкин, в этом не видит.

В этих долгих разговорах — взорвется здесь «Сахар» или не взорвется — заграждение было благополучно пройдено, а «Сахар» так и не взорвался. Наоборот, дойдя до заветной крестовой вехи Чертовой Плеши, он сам поставил на погибель синим условное заграждение, вынудив этим посредника дать радио, после чего тот ушел опять в свою каюту.

Но пережитое им на мостике так отвлекло его от спокойного течения мыслей, что, взглянув на недоконченный рапорт, он лег на койку чтобы сном подкрепить нервы. Однако и этого не удалось: едва смежил он очи, как по всему кораблю раздался оглушительный трезвон, и он выскочил из каюты, сбив с ног выбежавшего на шум кинорежиссера.

— Что это было? Как называется? — спросил тот.

Но посредник довольно грубо ответил, что сам не знает, и поспешил на мостик выяснить, в чем дело, благословляя судьбу, что режиссер не присутствовал в рубке при проходе минного поля. И зачем вообще посылают на маневры посторонних?..

На мостике выяснилось, что Гужевой, пристыженный выговором Пийчика, после окончания постановки занялся звонком боевой тревоги, самолично наладил его и теперь решил опробовать. Только после этого посредник наконец заснул, не подозревая, что его ждут новые боевые действия Пийчика, вошедшего во вкус маневров.

Трезвон несколько примирил Пийчика с помощником — было видно, что внушение подействовало на флегматичную его натуру. Он даже снял с Гужевого гауптвахту после того, как тот поклялся страшной клятвой, что с завтрашнего дня на «Сахаре» будет все фасон, как на линкоре: и медяшку будут драить, и команда снимет кацавейки, и в кубриках перестанут курить, и что сам он, Гужевой, лично сходит в инструментальную камеру за часами.

Уже рассветало, но мгла по-прежнему не поднималась над водой, и все вешки — осевые и поворотные — выплывали из нее навстречу «Сахару», который исправно шел по фарватерам, отсчитывая время по киночасам. Возле поворота на Кронштадтский проспект Пийчик, всмотревшись вперед, вдруг глухо скомандовал: «Право на борт» и поставил телеграф на «стоп». «Сахар» вильнул в сторону и плавно закачался: слева, саженях в сорока, чуть проступал во мгле силуэт огромного корабля. Гужевой вгляделся в него.

— «Ща», — сказал он радостно, — ей-богу, «Ща»!.. На якоре стоит, должно, мглы забоялись… Тоже воевать заставили транспортюгу! Ян Яныч, подойдем, табаку попросим…

— Не ори, — шепотом сказал Пийчик. — Он тебе покажет табаку… На-ка ключ, сбегай в каюту, там в секретной шкатулке состав сторон. Тащи сюда, я так прочесть и не поспел.

— Нечего и смотреть, Ян Яныч, — жарко зашептал ему в ухо Гужевой. — У нас во флигеле ихний механик живет, жаловался, что в работу забрали, — синий десант высаживать.

Пийчик выпрямился. Дух Сенявина и Нахимова осенил его рыжеватую голову.

— Коли так, — шепнул он, сжимая Гужевое плечо, — то буди комендора, он под пушкой спит.

— Ян Яныч, — сказал Гужевой, невольно заражаясь его воинственностью, — я лучше звонок дам, все враз вскочат…

— Иди ты со своим звонком, там же услышат!.. Буди, говорю, комендора…

Гужевой исчез. На баке послышалась сдержанная возня, приглушенный звон холостого патрона, и замок орудия щелкнул.