Море – мой брат. Одинокий странник (сборник) - Джек Керуак

– Теперь все, надеюсь? – рассмеялся Билл, когда они снова оказались на улице.

– Все.

– Сейчас надо получить места на «Вестминстере». Я прав?

– Прав.

– Что ж, – улыбнулся Билл, похлопывая по своим документам, – я в торговом флоте.

В два тридцать Уэсли, Билл, Ник Мид и семеро других моряков получили работу на пароходе «Вестминстер». В приподнятом настроении они направились из Морского союза к шестому пирсу, миновали мучительное переплетение прибрежных бостонских улиц, пересекли Атлантик-авеню и разводной мост через реку Мистик и наконец остановились у доков на Большой Северной авеню. Они молча смотрели на пароход «Вестминстер», что возвышался слева. Его исполинская серая громада распласталась между пирсами и смахивала, решил пораженный Эверхарт, на старую ванну.

Глава пятая

– Его мы называем среднетоннажным грузовым судном, – сказал моряк Эверхарту, когда они промаршировали мимо большого эллинга к сходням, приветственно маша докерам, занятым на погрузке, – те закатывали бочки с мазутом в трюм, массивной грузовой стрелой закидывали туда древесину. – Делает пятнадцать узлов на полном ходу, крейсерская – двенадцать. Не очень быстрый, но многое может выдержать.

И когда они показали свои рабочие бланки вахтенному у трапа и шагнули на просевшие доски, под ложечкой у Билла странно засосало – он впервые в жизни садился на корабль! Корабль, большой гордый ковчег, вернулся из бесприютных морей и готов к новым морям, возможно еще темнее и чужероднее тех, где побывал… и Эверхарт отчаливал на борту!

Билл лежал на койке и вспоминал странные дневные ощущения. Сейчас был вечер. Через открытый иллюминатор со своей верхней полки он видел темную стену эллинга в доке. Стояла жаркая безветренная ночь. Кубрик, к которому его приписали, от кормы до левого борта был отделен от другого листом клепаного металла, выкрашенного белым. Тесную комнатушку освещали две яркие электрические лампы в стальном подволоке. Внутри пара двойных полок – верхняя и нижняя – и небольшая раковина; четыре шкафчика, два разбитых складных стула и трехногая банка довершали обстановку этой пустой стальной комнаты.

Билл бросил взгляд на другого моряка, приписанного сюда же. Тот спал, проказливые молодые черты его лица покоились в дремоте. Не больше восемнадцати лет, отметил Билл. Возможно, несмотря ни на что, ходит в море годами.

Билл достал рабочий бланк из кошелька и задумчиво перечел: «Уильям Эверхарт, матрос 2-го класса, пароход „Вестминстер“, дневальный палубной команды». Дневальный!.. Уильям Эверхарт, бакалавр и магистр гуманитарных наук, старший преподаватель кафедры английской и американской литературы в Колумбийском университете… дневальный! Безусловно, это станет уроком скромности, посмеялся он про себя, хотя он всегда шел по жизни под видом скромника, по крайней мере молодого скромного педанта.

Он откинулся на подушку и сообразил, что это его первые минуты одиноких размышлений с тех пор, как он принял безрассудное решение бежать от беспечной пустоты своей жизни. То была неплохая жизнь, размышлял он, жизнь, где был хотя бы минимум занятий и защищенности. Но он не жалел, что принял такое решение; это перемена, как он то и дело твердил Уэсли, перемена несмотря ни на что. И деньги в торговом флоте неплохие, судовладельцы не жалели награждать моряков за труд и смелость; такая сумма, безусловно, порадует родных, особенно сейчас, когда старик нуждается в медицинской помощи. Какое будет облегчение – заплатить за операцию и, возможно, смягчить отцовскую злость на домочадцев, которые безусловно не отдавали ему должного. Погруженный в работу, отзывчивый на непрерывные требования стремительной светской жизни, Билл, как это с ним частенько бывало, признавался себе, что не был внимательным сыном; они с отцом отдалились друг от друга на целое поколение различий в характерах, вкусах, взглядах, привычках; и однако старик, что сидел с трубкой в кресле, слушал древнее радио, пока новое глянцевито и современно грохотало в гостиной, – разве не был он всецело основой и сущностью Билла Эверхарта, создателем всего, с чем имеет дело Билл Эверхарт? По какому праву, сердито спрашивал Билл, сестра и зять так праведно пренебрегали стариком? Что, если он горевал?

Теперь Эверхарт постепенно понимал, отчего жизнь казалась такой бесчувственной, преисполненной абсолютным отсутствием цели в Нью-Йорке, в спешке и речах преподавательских дней, – он никогда не делал паузу, дабы что-нибудь постичь, не говоря уж об одиноком сердце старика и даже идеализме, с которым он в семнадцать лет ораторствовал, представляя движение рабочего класса на площади Колумба по субботам. Все это он потерял, ибо чересчур болезненная чувствительность не выносила каждодневных разочарований… жалоб отца, колкостей антикоммунистов и живучей социальной апатии, которая отвечала на них лишь флегматичным молчанием. Несколько ударов током из непредсказуемого плавкого предохранителя жизни – и Эверхарт задрал лапки и удалился в академическую изоляцию. Но разве царство академической изоляции не доказывало, что все проходит и обращается в прах? В каком это сонете Шекспир звучно говорил о том, что время «развеет каменщиков труд?»[23] Должен ли человек быть терпеливым и жить вне времени или стать пешкой в его руках? Какая польза человеку пускать корни глубоко в общество, кое, несомненно, глупо и переменчиво.

И однако теперь Билл неохотно признавал, что даже у Уэсли Мартина была цель, и цель эта – идеальная жизнь – жизнь в море, – Торо[24], служащий простым матросом. Убеждение привело Уэсли в море; смятение привело в море Эверхарта.

Интеллектуал в тупике, Эверхарт, старейший сорняк общества, а вдобавок сообразительный человек нового времени минус классовая совесть. Более того, сын без совести и влюбленный без жены. Пророк без веры, учитель без мудрости, а посему жалкое подобие человека.

Ну, теперь все будет иначе… быть может, перемена даст ему необходимую перспективу. Безусловно, взять отпуск из неуклюжей книжной жизни не было глупостью, как может считать другая часть его натуры! Разве неправильно в рамках совести обращаться со своей жизнью так, как он выбрал и свободно пожелал? Он по-прежнему молод, мир еще может распахнуть ворота, как в ту ночь в Карнеги-холле в 1927-м, когда Эверхарт впервые услышал вступительные такты Первой симфонии Брамса! Да! Как мир открывал ему свои двери столько раз в юности и плотно закрыл на бурном третьем десятке, будто по слову безжалостного и недружелюбного привратника.

Сейчас ему тридцать два, и он внезапно осознал, что был дураком, да, пускай даже обаятельным дураком, пресловутым Коротышкой с учеными теориями и нездоровой бледностью учителя жизни… а не жильца жизни. Не Томас ли Вулф поразил его короткой вспышкой в двадцать шесть, наполнил новой любовью к жизни, пока до него постепенно не дошло, что Том Вулф – как в восхищенном согласии подтверждали коллеги – безнадежный романтик? И что теперь? Что, если успех был единственной целью Вулфа?.. если жизнь – по существу борьба, почему бы не бороться за успех, почему бы в таком случае не добиться успеха! Вулф позабыл сказать, кому обязан успехом… и это, хоть и было проблемой, несомненно, решаемо, решаемо в самом духе его стремления к успеху. Вулф озвучил старый крик нового мира. Войны приходят, войны уходят! Билл ликовал, этот крик – восстание против сил зла, что вкрадывается под личиной покорности злу, этот крик – отрицание не-добра и призыв к добру. А он, Уильям Эверхарт, всем своим бытием нырнет ли в новый мир? Полюбит ли? Станет ли трудиться? Сражаться, боже ты мой?

Билл сел и робко ухмыльнулся.

– Ей-богу, – вслух пробормотал он, – я бы мог!

– Что мог? – спросил другой матрос, который проснулся и сидел на краю койки, болтая ногами.

Билл застенчиво повернул к нему лицо, смеясь:

– Ой, я просто бормотал себе под нос.

Молодой моряк не ответил. После напряженной паузы он наконец заговорил:

– Твой первый рейс?

– Да.

– А час-то который? – спросил юноша.

– Около девяти.

Снова наступила тишина. Билл чувствовал, что лучше объяснить свое странное поведение, пока его товарищ по кубрику не счел его сумасшедшим, но никакого объяснения в голову не приходило. Молодой моряк, очевидно, значения инциденту не придал: поинтересовался, почему, черт побери, они не напиваются на берегу.

Эверхарт объяснил, что встретится с двумя другими матросами через полчаса.

– Ну, я буду в столовой. Захватите меня по дороге, – наказал юноша. – Меня зовут Итингтон.

– Ладно, так и сделаем. Меня зовут Эверхарт.

Молодой лениво побрел прочь.

– Рад встрече, – сказал он и вышел.

Билл спрыгнул с койки и подошел к раковине глотнуть воды. Наклонился, высунулся в иллюминатор, повернул голову к корме, посмотрел вдоль эллинга. Гавань была спокойна и темна, лишь скопление огней сияло далеко на другой стороне, освещая ночной смене огромный сухой док. Два огонька, красный и синий, мирно гонялись друг за другом на темной плоскости залива, и тихонько вхолостую урчал мотор катера. Из отчасти затемненного Бостона донесся низкий и долгий вздох жизни.