Пишите письма - Наталья Галкина

Кто-то шел по лестнице, поворачивал ключ в замке, их было несколько человек, шестеро ли, семеро, голоса, дверь распахнулась, плеснуло светом с лестничной площадки, закричав, я проснулась от собственного крика, сердце колотилось бешено, в висках стучало. Я была дома одна, спала не больше получаса. Медленно отдышавшись, я вспоминала приснившееся, но не могла вспомнить, кто вошел с лестницы, может быть, Смерть, может, виновники ее, а может, невинные жильцы коммуналки, они же лжецы и соучастники. Я побрела на кухню попить чайного гриба, потом в ванную умыться, глянула в зеркало. Почти никаких следов ночной драки. Добравшись до дивана, я незамедлительно уснула, убыла в тишину, где ни сновидений, ни кошмаров не держат.

— Вставай, рыжая, — расталкивал меня брат. — Скоро спать надо будет ложиться. Вставай, соня, ленивица, лемуриха, лежебока, нос в варенье. Больной, проснитесь, примите снотворное.

— Еще сегодня? — спросила я.

— Уже почти вчера.

— Ты здорова? — спросила мама.

— Душой болеет, — заметил брат.

Он принес мне кота, кот свернулся на плече, мусолил мне кудри, драл когтями свитерок, совершенно успокоил меня, разбудил, вернул к жизни. Серо-тигровый рыбий мех, недовольное мурло. Полное имя Орехово-Зуево, уменьшительное Херя.

Мы встретились с Косоуровым на трамвайной остановке.

— Куда едем?

— В Военно-медицинскую, к Финляндскому вокзалу. Вы — моя протеже, перенесли тяжелый бронхит, вам предписано лечение в барокамере, имитирующей подъем в горы.

— Ну, допустим, я ищу, то есть ваша протеже ищет исцеления от бронхита. А что ищете вы?

— Авалон, — отвечал он, не сморгнув. — А может, Гиперборей. Или Шамбалу. Какая разница.

— В барокамере?

— В горах. На горных высотах. Кратных северным широтам. На самих северных широтах. В гипобарической камере ищу я свой Гиперборей, землю широты, где нет причинно-следственных цепей, не работают причины и следствия, где любовь вечна, а препятствий не существует.

— Когда найдете, возьмите меня туда! — вскричала я.

— По официальной версии я и сам корректирую свой старый двойной кашель: лагерника и курильщика.

Прибренчавший с юга трамвай помчал нас на север.

Дом, в который вошли мы, располагался за Литейным мостом, был сер, уныл, безлик. Нас встретил в гардеробе невысокий человек в белом халате. Он долго вел нас по коридорам, лестницам, мы переходили с этажа на этаж; наконец отперта была дверь с надписью «Гипобарическая барокамера». В центре полупустой комнаты стояла на фундаменте с приставной лесенкой большая коробка, блестя круглыми окошечками-иллюминаторами.

— Что за кибитка! — сказала я. — Словно мы в Антарктике или Арктике.

— Девочка после бронхита? — осведомился проводник. — Мне о ней Владимир Львович говорил.

По лесенке вошли мы втроем в крошечный тамбур, оказались перед задраенной дверью, проследовали в крошечную комнатенку с принайтованными скамеечками; дверь за нами закрылась, как в подлодке, убыл наш проводник через епифанский шлюз, задраив и его.

Он заглядывал снаружи в окошечко, переговаривался с Косоуровым через допотопный шлемофон, а я не могла унять легкую дрожь, страх обуял меня ни с того ни с сего, заменитель клаустрофобии. Кем ощущала я себя в ту минуту? подопытной мышью? подводницей? пассажиркой на тот свет из захлопнувшейся газовой камеры? космонавткой поневоле вроде белой собачки? Только не собой!

Давление понижалось, дышалось иначе, Косоуров говорил мне, что «подъем в гору» переносится всеми легко, «спуск» идет тяжелее, «спускаться» надо медленно, иначе может пойти кровь из носа и ушей, я слушала его и не слушала, что-то происходило со мной, словно действительность двоилась, троилась, кроме косоуровского голоса, звучал еще один голос, читавший вслух: «Опять крутит непогода, сыплется снежная крупа. Зажженный фонарь освещает палатку, спальные мешки, две фигуры и томик Пушкина с историей Гринева».

Шелест переворачиваемой страницы. Вой ветра.

— «Мы любовались прекрасной картиной вечерних облаков. Тень от зашедшего солнца чуть обгоняла нас. Оползали морены, осыпались камни бесконечных осыпей, таял лед на острых иглах в верхней части ледника».

Белой мглой заволакивало нашу научную кибитку, вот она развеществилась, пропала, видно было только бескрайнее холодное небо над горами, победоносную отвлеченную голубизну, лилово-синие тени на белом фирне.

— «На леднике среди камней, — слышала я резонирующий под колоколом чужого времени незнакомого пространства молодой веселый голос, — можно было встретить лишь мышей, а еще выше — пауков, стрекоз, бабочек, большая часть которых погибла и лежала на снегу. Однако на высоте 5000 метров исчезли и эти представители животного мира. Лишь последний, самый упорный спутник, — горные галки, — сопровождали нас до высоты 6000 метров и чуть не подвели нас, поклевав значительную часть продуктов, оставленных на обратный путь. Но вот и галки покинули нас».

Снег, солнце, горы.

Я была бабочкой на снегу, большой белой бабочкой с буквами на крыльях, и все вобрал мой калейдоскопический фасеточный взор: гордые острые конусы вершин, причудливые изломы ледопада, подходящего ко мне, чуть скользя на льду на железных шипах, альпиниста, легкого невысокого человека в темных солнцезащитных очках-консервах.

— Вот тебе раз! — воскликнул он, увидев меня. — Что это еще за диво? Откуда ты взялась? Какой почтой тебя занесло с Килиманджаро? И что написано на твоих крылышках? О, да ты еще живая!

Меня готовы были расклевать вспугнутые им галки, и чего только не было написано на моем палимпсесте, начиная с названий Дыхтау, Нанга-Парбата, Саграна, Гандо, Ушбы, Джагатурлючата, перевалов и пещер, любимых Дали, сванетской богиней охоты Дианою, с множества описаний страны По-ми-ло, она же страна Памер, именуемая «Кровлей мира» и «Подножием смерти».

Он наклонился ко мне, чтобы поднять меня, я возопила немо, боясь рассыпаться на мириады снежных кристаллов и искр пыльцы, он пропал, пропали горы, исчезло сияющее небо, Косоуров с коренастым научным дяденькой вытаскивали меня из барокамеры, кушетка была узенькая, потолок покрашен грязно-белой масляной краской.

— Все хорошо, она пришла в себя.

— Как вы нас напугали. Говорить можете? Как себя чувствуете?

— Меня чуть не склевали галки, — отвечала я, с удивлением слушая собственный слегка севший хрипловатый тихий голос, — но альпинист не успел меня поднять, вы спугнули его.

— Бредит.

— Я не брежу, просто сон рассказываю.

— Первый раз вижу, чтобы так реагировали на незначительный подъем. Что у нее в анамнезе?

Не дожидаясь ответа Косоурова, я ответила сама:

— В анамнезе у меня то, что я рыжая, потому у меня все не как у людей.

— Аллергией не страдаете?

— Пока нет. Буду страдать после сорока.

— Она у вас шутница.

На трамвайной остановке спросила я Косоурова, нет ли у него фотографии Абалакова, поскольку была уверена, что видела именно его.

— Есть, есть. Покажу. Расскажите, что вы видели, если помните.

Я рассказала.

— Все было так достоверно, а я ведь никогда не читала об альпинистах, горах, насекомых на снегу, ничего о них не знала. Вы мне верите? Просто непредставимо. Как будто мне передался чужой личный опыт. И в этом новшество моего.

— Я вам верю, — отвечал Косоуров. — Тем более что вы коснулись крылышками искомого Гиперборея. У меня у самого были моменты житийные совершенно непредставимые. В лагере меня полуодетого посадили в карцер на мороз, я был обречен, замерзал, стал молиться. И тепло укрыло меня, возникшее словно бы изнутри. Со мной — произошло, мне сие ведомо, а кто подобного опыта лишен, для того он — выдумка, пустословие, даже невежество дремучее. Вполне человеческий способ восприятия мира. Знал я одного просвещенного доктора наук, утверждавшего, что для него Сахара не существует, поскольку он ее отродясь не видал и до конца дней своих не увидит.

— Сахаре чихать на то, что о ней болтают.

Мы прощались. Я спросила, не связан ли мой полусон-полуобморок с эскападой с «лифтом»? или студенниковская жена неудачно шандарахнула меня по голове? Но Косоурову ответы на мои вопросы известны не были. Он только сказал, что теперь, когда осталась моя пыльца на снегу искомой страны счастья, я ему почти родственница.

— К тому же, — сказал он, уходя, — вы единственная в мире, кто видел меня в гробу. Это создает что-то особенное в отношениях, уж поверьте мне.

Прохожий оглянулся на нас, но для него «видеть в гробу» было всего-навсего присловьем; а в моих воспоминаниях о будущем хранились кадры заснеженного собора Александро-Невской лавры, где отпевали Косоурова, и капал мне на пальцы горячий свечной воск.

В тот день моя почтальонская сумка показалась мне неподъемно тяжелой. Спотыкаясь, потеряв свою любимую легкую быструю походку, таскалась я по домам и дворам. Темнело, заставал меня тревожный час между собакой и волком, да и застал в одном из проходных пространств из арок, чахлых сквериков, жестянок гаражных захлебывающимся поросячьим визгом. В панике забегала я из одного дворового каре в другое, никаких следов визжащего животного, только застрявший в ушах несносный голосок его. Я зажмурилась, заткнула уши. Кто-то теребил меня за рукав. Девушка, вызволившая меня из очередного абсанса, рассмеялась.