Пишите письма - Наталья Галкина

— 1948-й, Москва. Насчет того, чтобы у кого-то мыться, я не удивляюсь, я тебе только что рассказывала, как мы всем домом мылись в душевой у истопниц. Но вот вдвоем влезть в ванну… может, они были педики?

— Если вдвоем влезли в ванну, тут и газ не нужен. Нужно невзначай рюхнуть в воду включенный электроприбор, — например, рефлектор, настольную лампу, электробритву, фен, что угодно. И — привет, два хладных трупа. До утра вся квартира совещается, что делать, и ломает колонку.

— Кто-то подруге в Москве намекал, что их ядом отравили, а потом инсценировали отравление газом. Страшная история про происки НКВД. В частях которого, кстати, во время войны состояли на Кавказе оба погибших. А сам Абалаков обучил альпинизму все отряды особого назначения Кавказа.

— Нелепая инсценировка, правда?

— Думаю, на правдоподобие ее никто не проверял и не оценивал.

— Как в дурном сне, — сболтнула было я, осеклась, вспомнив свой сон про коммуналку, двух умирающих за стеной, шаги на лестнице.

В окно — мастерская находилась на первом этаже — со двора стучали.

— Открывайте, цыпочки, не то сам войду!

— Войдите, если не дьявол! — произнесла Ольга, сбрасывая дверную цепочку, откидывая крючок.

— Это она? — спросил вошедший, указуя на меня.

— Нет, это моя подружка, — отвечала Москвина, пояснив мне: — Я ждала натурщицу, но она не пришла.

— А чем эта наша кралечка не натурщица? — осведомился вошедший, разматывая шарф и нагло глядя на меня. — Хоть одетую, хоть обнаженную пиши, можно и лепить, можно художественное фото. Кудри рыжие, коленки круглые, мушка на плече.

У меня вправду была родинка на плече, под свитером и жилеткою, я залилась румянцем, схватила шубейку, которую, пользуясь моим замешательством, вошедший нахал у меня отобрал. Не знаю почему, я не могла отбрить, отшить его, как обычно легко отшивала не в меру дерзких напористых ухажеров.

— Что пьете? — он потирал озябшие руки. — Нн-у-у, ликер, фу, леденцы на спирту. Переходим на коньяк, ставлю, достань еще рюмашку, полухозяюшка.

Я ненавидела его с первого взгляда, что мне совершенно было несвойственно и пугало меня.

— Коньяк не пью.

— Пьешь, пьешь, не ломайся.

— Ольга, скажи ему.

— Она коньяк не пьет. И вообще — что ты к ней пристал? И в частности — что это ты расселся? Натурщица обманула, мне надо реферат писать, хозяйка должна прийти с форматором, иди, куда шел.

— Ну, ладно, ладно, ухожу, дай хоть рюмку хлопнуть для сугреву.

Я почувствовала, что пьяна, голова пошла кругом, меня качнуло, Ольгин визитер подхватил меня под локоток. Я вырвалась, отстранилась.

— Ты не в настроении?

— Что ты ко мне привязался? Ты кто?

— Я торговец кошками, — отвечал он, дерзко, с ухмылкою глядя на меня, приблизив ко мне лицо свое.

— Какими кошками?

— Ты и вправду не знаешь? Не помнишь какими?

— Нет.

— Ну, ты и врунья.

К великому удивлению Ольги, я влепила ему пощечину.

Он расхохотался.

А я расплакалась и, шапку в охапку, руку в рукав, убежала в метель.

И в каждом дворе, через который я бежала, кошки перебегали мне дорогу.

На троллейбусной остановке стояла пожилая сестра художника, улыбнувшаяся мне.

— Гуляете?

— Нет, еду в Москву, — улыбка ее была радостной, она понизила голос, прошептав, хотя некому было слушать нас в метели, — за письмом брата…

Когда впервые зашла я в ее жилище, меня поразило количество книг в комнатушке и репродукций Шагала на стенах. Для пожилой дамы сей выбор был не характерен, они обычно предпочитали реалистов всех времен и народов.

— Вы так любите Шагала?

— А вы? — спросила она несколько настороженно.

— О, это наша любовь! Все наши студенты его любят!

— Знаете ли вы, кто я такая? — спросила она.

— Ну… вы библиотекарша…

— Милая девушка, не знаю почему, но я вам доверяю. Вы принесли мне письмо от брата.

На конверте, мной принесенном, значилась фамилия отправителя: В. Розов. Драматург?

— Вы сестра драматурга Розова?

— Я сестра Марка Шагала.

Сначала я не поверила ей. По моим представлениям, она должна была умереть в лагере или жить за границей.

Весточки от брата получала она через бывавшего время от времени в Париже драматурга Розова; иногда их доставляли близкие друзья драматурга.

— Вы понимаете, если это откроется, у них будут большие неприятности…

Она искренне полагала, что за переписку с братом («без права переписки» лиловело штемпелем волнистым в сознании людей ее возраста) ее станут преследовать, «почтальонов» повыгоняют с работы. «Их могут вызвать в Большой дом». Само по себе это было, по ее понятиям, ужасно, вроде вызова в ад.

Она стояла в хлопьях снега, бедно одетая, со старенькой хозяйственной сумкой, счастливая, уезжала на один день в Москву за письмом любимого брата. Троллейбус подходил, мы попрощались.

Едва дошла я до следующей подворотни, как из нее выскочил, влекомый приседающей, мчащейся в бесконечность лохматой черной псиною, полупомешанный ученый-пенсионер в обмотанных разноцветными нитками и изолентою очках.

Говорил он безостановочно, едва только появлялся на горизонте потенциальный собеседник.

— Я тебя люблю, безумец! — кричал он Косоурову в коммунальном коридоре. — Я сам сумасшедший! Ведь ты астроном? Я как раз пишу статью о своем последнем открытии. Приходи завтра, я тебе ее прочту. Видишь ли, все планеты — бывшие солнца, они остыли, только внутри, в центре пламень остался. И Луна была солнцем. Земное эхо солнечных бурь — центр Земли. Солнце, которым мы были, еще светит нам из недр Этны и прочих летков домны нашей.

— Он свихнулся в шарашке, — сказал Косоуров Студенникову.

Через два дня свихнувшийся вернул ему реплику (которой физически слышать не мог) вскричав при встрече:

— Ты сам шараш-монтаж, шарашкина контора! Рыбак рыбака видит издалека! Узнаю брата Колю!

Подле блистательного «Архитектурного Излишества», парящего в снегу от цоколя до кумиров на крыше, все рабочие и колхозницы стояли как вертухаи на страже покоя жильцов, — встретилась мне Балерина.

Она шла, всеобщая Прекрасная Дама, милый кумир безвоздушного пространства одной из наших душных эпох. Ее ножки в трико, ее сыгравший в «замри!» души исполненный полет подстерегали поклонников и поклонниц, балетоманов и балетоманок на блестящих черно-белых открытках Союзпечати.

Чем-то эта очаровательная женщина с патологической походкой балетной гейши была сродни статуям на крыше, множеству статуй, освоивших аллеи парков культуры и отдыха уездных и столичных городов нашей необъятной страны. Статуи были театральны, напоминали статистов фильмов про несуществующую идеальную, вымечтанную неудачниками-вождями и холуями-кинорежиссерами жизнь.

Наталья Дудинская, которой дали квартиру запытанного или расстрелянного Николая Вавилова, позвонила его вдове и сказала:

— Мне так неудобно, здесь стоит ваша мебель, здесь книги Николая Ивановича, приезжайте, заберите.

Телефоны прослушивались, балерина рисковала.

— Ничего, ничего, — отвечала вдова, — Николай Иванович был большой ваш поклонник, пусть мебель стоит и книги тоже, ему было бы даже приятно.

У Балерины из «Излишества» мерцала в руках ветка сирени, ее пытался запорошить снег, но не успел: массивные двери, обрамленные слонопотамскими ассиро-вавилонскими колоннами, закрылись за всеобщей нашей Одеттой, она же Одиллия и проч.

И плохи были в ту ночь сны мои, да и перемежающие их часы бессонницы никуда не годились.

Я ходила на кухню, босиком, неслышно, чтобы не разбудить своих, пила воду, смотрела в форточку на зимние звезды и заснеженные дали меридианной околицы, из форточки тянуло гарью, вокзальным запахом раннего детства, забвенным паровозным дымом: горело ли что? или ветер из прошлого приносил заплутавший станционный воздух?

Наконец в четвертом часу мне удалось провалиться в страну бедекера-сонника, где уже спал в мастерской, коей служила келья одного из расстриженных московских монастырей, скульптор-альпинист в окружении белых гипсовых фигур, — маленький, поджавший ноги на неказистом топчане, уснувший не раздеваясь великий восходитель молодой Страны Советов по прозвищу Бурундучок (в детстве, круглолицего, сибирские друзья-мальчишки, спутники по лазанию на Столбы, звали его Луной). Снился ему дед, качавший головою и повторявший: «Ну, ты беглец». Снилась матушка, которой жизни стоило его появление на свет, вот та молчала, смотрела нежно, беззвучно, голоса ее он не знал, а фото видел, прекрасную фотографию предыдущей эпохи.

Мы глядели, как он спит, стоя с Косоуровым перед большим застекленным окном, как наблюдатели за допросами в кино, и эта келейка со статуями и спящим напоминала инсталляцию Этнографического музея.