Охота к перемене мест - Евгений Воробьев

Когда Саша еще жил в Теплом Стане, Москва была далеко, они с Маришей добирались пригородным автобусом по Старокалужскому шоссе до Ломоносовского проспекта. Оттуда рукой подать до станции метро «Университет», можно покататься вдоволь в поездах и на эскалаторах.

Помнится, Мариша спросила у него однажды: «А с мороженым в метро пускают?» У Шестакова сохранилось ощущение, что он последние школьные годы переезжал все ближе к центру города. А это город подступал к их деревням Воронцово, Коньково, Беляево, Богородское, Теплый Стан, раздаваясь в своих границах. В Воронцове к ногам липла особо вязкая глина, там стоял старый кирпичный завод графа Воронцова; завод и сейчас работал вовсю. Шестаков помнил рассказ учительницы истории об отступлении Наполеона из Москвы. Французы уходили по Старокалужскому шоссе, и, по преданию, в деревне Коньково под Наполеоном пал конь, на этом месте стоит обелиск. «Что же Наполеон выехал из Москвы на такой кляче? — недоверчиво спросила тогда Мариша. — Не отъехал от Кремля пятнадцати верст, и уже пал конь...»

Деревни Беляево, Коньково, Теплый Стан — сплошная строительная площадка. На снегу лежат штабелями батареи центрального отопления, еще не изведавшие тепла; ящики со стеклом, еще незрячим; лестничные марши, которые, пока лежат на земле, всегда кажутся искривленными. Груды кирпича, укрытые снегом, притворяются сугробами. Строители протоптали тропинки к еще необитаемым подъездам громадного многоэтажного дома.

А на другой стороне Старокалужского шоссе теснились, доживая свой век, толкая друг дружку бревенчатыми, дощатыми боками, престарелые домики с покосившимися крылечками, с воротами, заборами на подпорках.

Сюда передвинулась граница города, его околица, а дальше — пустырь, безбрежное поле...

Шестаков поднялся на крыльцо и позвонил в обшарпанную дверь, открыл незнакомый мужчина.

— Извините, Мартыновы здесь больше не живут?

— Я Мартынов.

— Здравствуйте. Мы с Маришей в одном классе учились.

— Тем более не к чему в дверях топтаться.

— Спасибо. Я на минутку. В командировке. Приехал на слет. Решил зайти, узнать.

— Мариша у нас на колесах теперь. Работает в тресте вагонов-ресторанов. Москва — Владивосток и обратно.

— Анны Алексеевны нет дома?

— В больнице, на дежурстве. Утром сменится... Как вас зовут?

— Саша. Саша Шестаков. — Он несмело оглядел комнату, где все было переставлено. — Мариша вам про меня не говорила?

— Что-то не помню.

— А когда вы ее ждете?

— Только в четверг с ней попрощались. Дней восемнадцать рейс у нее, а то и все двадцать,

— А я всего на три дня в Москву...

9

Варежке захотелось проведать мелкого хулигана Чернегу, и в субботу она попросила Шестакова составить ей компанию.

Они нашли Чернегу на местном базаре, уже опустевшем от продавцов и покупателей.

С десяток унылых, неопрятных личностей убирали мусор и подметали. Два милиционера провинциального обличья стояли в стороне, чтобы не наглотаться пыли, и присматривали за подметальщиками.

Вообще-то передачи по инструкции запрещены, но, учитывая примерное поведение гражданина Чернеги, он может быть освобожден на полчаса от работы, без права отлучаться с территории базара.

Увидев гостей, Чернега не мог скрыть радости. Но только самому себе мог признаться: приди Варежка одна, обрадовался бы больше.

Он с уважением, но ревниво относился к Шестакову. Его тревожило, что Варежка ищет общества Шестакова и частенько это общество находит.

Зачем она сегодня взяла Шестакова с собой?

Скучает без него?

Избегает разговора с Чернегой наедине?

Опасается пересудов — чего это она, депутат областного Совета, вдруг, ни с того ни с сего, отправилась на свиданье с арестантом?

Ну а в компании с бригадиром — совсем другой коленкор, вроде делегации от рабочей общественности с целью перевоспитания...

Варежка, Шестаков, посередке Чернега уселись на низкий деревянный рундук. Шестаков сидел, упираясь подошвами в землю, Варежка касалась земли вытянутыми носками ног, а у Чернеги ноги чуть висели над землей; впрочем, может быть, и оттого, что он сидел чуть дальше от края.

— А фонарь под глазом еще светится, — хмыкнула Варежка, развязывая узелок с провизией.

— Мне нужно было работать на контратаках, — теоретизировал Чернега, — и держать Садырина на дистанции. А я увлекся атакой и ослабил защиту...

— Не твоя весовая категория, — посочувствовала Варежка.

— Как пальцы? — Шестаков глянул на руку Чернеги, обвязанную грязным бинтом.

— Кто же знал, что у него будка чугунная? — Чернега развел ладони и показал, какая именно будка у Садырина. Он живо повернулся к Варежке: — Я хотел, чтоб Варежка внимание обратила на мое существование...

— На твои синяки.

— Это верно, — покорно согласился Чернега. — Если бы меня разыскивали как опасного преступника и развесили мои портреты на вокзалах, в милиции, то не смогли бы указать никаких особых примет.

— Да ты ешь, дистрофик, не стесняйся, — угощала Варежка. — Тут котлеты. Макароны остыли?

— Мое питание известное, две тысячи четыреста тринадцать калорий в сутки, — сказал он с нервным смешком. — Меня к этой норме два года приучали... Знаете, сколько теперь государство тратит в день на мое пропитание? — Чернега за обе щеки уписывал котлету. — Тридцать восемь копеек.

Варежка придвинула к нему бумажный сверток:

— Закуси огурчиком...

— Отказчику от работы — тому по закону причитается только черняшка на семь копеек и кипяток без ограничения. При отказе от работы могут добавить еще пятнадцать суток. Но больше месяца по этой статье держать под замком незаконно.

— Вот тут соль в бумажке...

На Чернеге была та самая куртка. Она поблекла от пыли, потеряла лоск и, хотя считалась немнущейся, была изрядно помята. Варежка стянула с Чернеги куртку, достала иголку, черные нитки, даже наперсток не забыла — срочный ремонт. Зашивала она аккуратно — не сразу заметишь, где было порвано.

— Сидеть за мелкое хулиганство всегда не ко времени, но сейчас особенно, — сказал Чернега, следя, за шитьем. — Как раз собирался русской грамматикой заняться. Экзамены-то на носу. — При слове «экзамены» Шестаков озабоченно почесал затылок. — А теперь мои две недели — псу под хвост, — Чернега показал на пса, который бродил возле базарных рундуков, чтобы нагляднее было, под чьим именно хвостом оказались две его недели.

— Может, учебник принести? — вызвалась Варежка.

— Личное время вам полагается? — спросил Шестаков.

— Личное время в избытке, но обстановка в камере...

— Понимаю, что соседи к экзаменам не готовятся.

Сосед по койке, по прозвищу Выбей Окна, в трезвом виде мухи не обидит. Только песни громко орет, да еще без музыкального слуха, — мучение слушать. А во хмелю начинает шибко бедокурить. Выбей Окна весной уже высаживал цветы на клумбу возле милиции.

Когда на водку не хватает или ее нет в продаже, он не брезгует и «моющими средствами», всякими спиртными помоями, вроде голубой жидкости для мытья окон «Бирюса», или лаком на спирту для полировки мебели. Опытные выпивохи пропускают эти жидкости через древесный уголь, сыплют туда соль, чтобы отцедить спирт от примесей...

— А как у тебя пальцы? — повторил вопрос Шестаков. — Без твоей музыки общежитие скучает.

— Десяти суток, может, и не хватило бы, — Чернега ощупал забинтованные пальцы, — А в пятнадцать с поправкой уложусь.

— Я же говорю, наш народный суд справедливый, — сказала Варежка. — Правильный срок тебе определил.

— Когда весь долг выплачу, сдам клубную рухлядь и куплю собственный баян.

— А еще две блохи мечтали разбогатеть, — прыснула Варежка, — и купить свою собственную собаку.

Все трое поглядели на неприкаянную собаку.

— Рука за пятнадцать суток отойдет, — твердо обещал Чернега. — Хорошо, что эти сутки за судимость не признают. — Он перестал жевать и сказал озабоченно: — Мне в рецидивисты записываться никак нельзя. Боялся, остригут под два нуля. Но мелкие хулиганы, оказывается, подметают рынок при своей прическе.

— Алименты по суду платишь? — Варежка поболтала длинными ногами и покосилась на Чернегу.

— Какие там еще алименты, — он отмахнулся. — Деньги посылаю Татьяне Ивановне.

— Это еще что за Татьяна Ивановна?

— Ну, которую мы обокрали...

Варежка и Шестаков тактично промолчали.

— Все несчастья начались с карт. Пристрастился, да еще к самым что ни на есть азартным игрушкам. Московские шулера завезли в Ростов-Дон, в порт, столичную игру «тридцать одно». Ее по-разному кличут — «морской покер», «олимпийская», «японское танго», Могу научить, если...

— Не пора ли самому разучиться? — сердито оборвал Шестаков.

— Это верно... — Чернеге, видимо, не терпелось облегчить душу рассказом: — Проиграл тогда сдуру в карты, а отдать нечем. Там Ангел верховодил, хвастался, что никогда в жизни не работал и ничего тяжелее чужого кошелька в руках не держал. «Пойдешь с нами на дело. — И нож к горлу. — Постоишь на шухере. Откажешься — продырявим...» Он на самого черта рубаху наденет. Квартиру очистили, а когда помощник Ангела сбывал краденое на курорте Сочи, — ах, попалась, птичка, стой...