Крымская война. Попутчики - Борис Батыршин

Меньше всего я ожидал, что меня оставят в полном одиночестве. Но факт есть факт: до сих пор моей персоной заинтересовались лишь вестовой да врач. Эскулап со всем пиететом проводил меня в кают-компанию, поводил под носом ваткой, остро пахнущей нашатырем, и удалился, посоветовав на прощание употребить для поправки здоровья горячего чаю. Лучше – с коньяком. Каковому занятию я и предавался вот уже полчаса.

Вестовой заодно приволок сюда и мой баул. А вот шлюпочный контейнер не прихватил – видимо, боцман, руководивший моим спасением, опознал судовое имущество и наложил на него свою волосатую, с вытатуированным якорем, лапищу. Боцман есть боцман – что в Советском флоте, что в Российском Императорском, что, подозреваю, и в древнефиникийском. Пожалуй, это мне на руку, наверняка корабельный куркуль припрятал мое барахло в потаенную каптерку, имея намерение разобраться с ним как-нибудь на досуге. Так что прямо сейчас разоблачение мне не грозит, тем более что и в бауле, судя по всему, никто копаться не стал. И это удивительно – конечно, здесь нет ни Особых отделов, ни контрразведки СМЕРШ, но ведь время-то военное…

Да, именно так. Судя по всему, взбесившийся «Пробой» закинул меня лет на сто назад, в самый разгар Первой мировой. Если точнее – то не раньше 1916 года. В свое время мне пришлось детально изучить миноносцы типа «Лейтенант Пущин», и я знал, что «Заветный» – тот, на котором я нахожусь сейчас, – получил вторую семидесятипятимиллиметровку Канэ взамен хилых «гочкисов» только в шестнадцатом году. Я разглядел орудие на полуюте и сомнений не испытывал – на дворе шестнадцатый год. И уж точно не семнадцатый: чувствуется старорежимная флотская дисциплина, а никак не революционная…

Что ж, уже хорошо. Я развалился на низком, обтянутом полосатой тканью канапе и стал вспоминать все, что знал о Проекте.

II

Турция, провинция Зонгулдак, где-то на берегу

Баш-чауш не знал немецкого. Он даже ни разу в жизни не слыхал звуков этого языка, а потому ни слова не понял из того, что втолковывал ему командир субмарины. А обер-лейтенант Ганс Лютйоганн объяснял бестолковому союзнику, что подводная лодка получила повреждения в бою; что морская вода залила аккумуляторные ямы и половина его людей валяются без сознания, отравленные хлором. И надо как можно скорее отыскать врачей, так как на их «малютке» врача не полагается по штату, а единственный фельдшер в обмороке.

Несколько турецких слов, которые обер-лейтенант цур зее выучил во время недолгого пребывания в Стамбуле, только запутали дело. Видимо, это были не те слова; услышав их, турок дико завращал глазами и надсадно заорал. Обер-лейтенант было повеселел, услышав в этой абракадабре несколько французских слов, и попробовал перейти на язык Руссо и Дидро. Рано обрадовался – турок возбудился еще сильнее. Воткнул саблю в песок и замахал руками, на манер ветряной мельницы.

Тем временем на палубе творилось сущее безобразие. Матросы, кое-как выбравшиеся из загазованных отсеков, вяло отмахивались от османов. Те, как саранча, облепили субмарину. Они хватали немцев за руки, один турок попытался влезть в открытый люк, но несколько секунд спустя пробкой выскочил оттуда и принялся блевать прямо на палубный настил. Боцман Моршладт, увидав столь непочтительное отношение к боевой единице Кайзермарине, отвесил негодяю оплеуху, от которой тот кувырнулся за борт, в неглубокую, испятнанную нефтью воду.

Тут же за борт полетел сам Моршладт с кривым курдским ножом между лопаток – Пиштиван отомстил за обиду, нанесенную сородичу. На мгновение на палубе воцарилась тишина – немцы не могли поверить собственным глазам, – и все потонуло в диких воплях на гортанном курдском наречии.

Обер-лейтенант едва успел схватиться за рукоятку «люгера» – он оставил кобуру раскрытой, отправляясь на переговоры, – как на затылок его обрушилась рукоять сабли, и мир померк для Ганса Лютйоганна. Баш-чауш заорал на подчиненных, еще надеясь остановить резню, но было уже поздно: Ханемед ловко, как барану, перехватил горло последнему чужаку, вздел перемазанные кровью руки над головой и засмеялся, широко разевая черную щербатую пасть. Остальные курды вторили соплеменнику, не отрываясь, от дела, – обшаривали тела моряков. Пиштиван метался между соплеменниками, размахивая саблей и орал, требуя, чтобы добычу – чикальму! – складывали вместе и никто не смел бы присвоить хоть медную монетку.

Баш-чауш понял, что погиб. Моряки из Франикстана, это ясно. И теперь начальство, чтобы избавить свою шею от петли, пошлет в Стамбул его, баш-чауша, голову – лишь бы умилостивить грозных союзников Повелителя правоверных.

III

Из книги Уильяма Гаррета «Два года в русском плену. Крымская эпопея»

«Русский корабль мы заметили издали – его выдал густой шлейф дыма. Офицеры и матросы «Фьюриеса» в гробовом молчании замерли у фальшборта, наблюдая за приближающимся неприятелем. Ни слова не слетало с губ, дыхание застыло, сердца, казалось, перестали биться – вид стремительно несущегося вражеского судна сковывал волю, наполняя души страхом.

И, клянусь пятью ранами Спасителя, было отчего замереть в ужасе! Неприятельский корабль летел по гребням волн, волоча за собой непроницаемую завесу черной, как адские муки, угольной копоти. Его форштевень и полубак порой скрывались в огромном снежно-белом буруне; вода кипела за кормой, выдавая невероятную скорость хода. «Узлов двадцать пять, не меньше…» – глухо произнес энсин Джереми Пратт. «Разве такое возможно?» – удивился я, ведь самые ходкие корабли флота Ее Величества едва развивали под парами пятнадцать узлов!

Облик русского – белое полотнище с крестом св. Андрея не оставляло в этом никаких сомнений! – корабля поражал воображение. Низкий, длинный, похожий на гребные гички, заполняющие Темзу в воскресные дни; четыре короткие трубы, из которых клубами валил дым, выдавали невероятную мощь судовых машин. Мачт на корабле, можно считать, не было вовсе – невозможно представить, чтобы эти тростинки несли паруса! Не было видно и пушечных портов; сэр Уллербоу, артиллерийский офицер, высказал предположение, что орудия стоят на верхнем деке. Так скорее всего и было – когда русский корабль приблизился, мы сумели оценить его размеры. Он был заметно меньше нашего фрегата; особенно бросался в глаза низкий борт и чрезвычайная узость корпуса. Второй штурман Улки Смитсон высказал предположение, что мореходные качества этого корабля невысоки. Впоследствии это подтвердилось: русское судно, относящееся к неизвестному у нас классу «минный носитель», не слишком хорошо переносило сильное волнение.

Раздался хриплый звук сигнального рожка, и люди, охваченные дотоле оцепенением, сорвались с мест. Откинуты крышки портов. Здоровяки канониры налегли на гандшпуги, откатывая орудия. Замелькали пробойники, забегали юнги с ведрами, полными воды, и шустрые «пороховые обезьяны».[7] Возле кормового флага встал морской пехотинец, держа на плече «Энфилд» с примкнутым штыком; другие джолли,[8] устроившись на марсах, уже заколачивают в стволы винтовок пули Минье. Со шканцев безостановочно сыплется барабанная дробь – др-р-рам! Др-р-рам! Др-р-рам! – помощники боцманов пробежали вдоль бортов, отмыкая цепочки, пропущенные через эфесы абордажных палашей; другие волокут охапки полупик и интрепелей. Корабль Ее Величества «Фьюриес» готовился к бою.

По боевому расписанию мне следовало находиться в офицерской кают-компании, помогать корабельному хирургу, мистеру Лерою. Но это вылетело у меня из головы – я замер, подобно Лотовой жене, не в силах отвести взгляд от приближающегося Рока. До него оставалось не менее семи кабельтовых, когда на носовой надстройке сверкнула вспышка, над волнами прокатился гром, и в четверти кабельтова по курсу «Фьюриеса» вырос столб воды. Русские первыми открыли огонь».

IV

Турция, провинция Зонгулдак, обер-лейтенант цур зее Ганс Лютйоганн

В голове рокотали негритянские барабаны. В такт их ударам затылок пронзала саднящая боль, толчками отзываясь под ребрами. Песок, забивший рот, имел отчетливый привкус крови – сладковатый, металлический, тошнотворный. Ганс Лютйоганн замычал и попытался открыть глаза.

Темнота. И новая вспышка боли в разбитом затылке.

Обер-лейтенант оторвал лицо от мокрого песка. Открывшаяся картина не радовала: на покосившейся палубе субмарины суетились дикари. Они втаскивали тела на рубку и, довольно гогоча, кулями сваливали в люк.

Лютйоганн в бессильной ярости сжал челюсти, на зубах скрипнул песок. Лучшие в мире подводники, храбрейшие из храбрых! Увернуться от русских эсминцев, миновать минные банки и сетевые боны Дарданелл, выйти победителями из смертельных дуэлей с британскими субмаринами. И все это – только затем, чтобы истечь кровью под ножами дикарей? Сдохнуть не так, как это пристало храбрым солдатам кайзера, а подобно свиньям в амбаре мекленбургского крестьянина под Рождество?