Сексуальная жизнь Катрин М - Катрин Милле

Уильям присоединился к некоему творческому коллективу, что привело меня в объятия одного из его соратников — Джона. Мы были к тому времени неплохо знакомы, не раз встречались и даже организовали несколько совместных конференций. Я находила его обворожительным: он мог часами пространно говорить на абстрактно-теоретические темы — мои скромные познания в английском превращали эти рассуждения в забавнейшие монологи, — и каждое движение губ выгодно очерчивало его юношеские скулы. Я прилетела в Нью-Йорк для встречи с Соль ле Витом[9], который как раз закончил «творение» своих измятых и изодранных бумаг, и прямо из аэропорта позвонила Уильяму с предложением принять меня у себя. Он только что переехал в новый лофт, и я прекрасно помню, как мы, еще стоя и не скинув пальто, начали жадно целоваться и Уильям несколько раз прервался исключительно для того, чтобы пригласить Джона присоединиться. Стены в апартаментах доходили примерно до двух третей высоты потолка и разбегались в разные стороны под прямыми углами, образуя неравных размеров комнаты, раскиданные, как казалось, без всякого плана, подобно рассыпанным кубикам. Между этими квадратными сотами озабоченно сновали туда-сюда пять или шесть человек, имевших вид чрезвычайно занятых своими делами людей. Уильям поднял меня на руки и отнес к матрасу, притулившемуся возле стены. Джон был очень нежен, и его мягкость оттеняла нервные движения Уильяма. Спустя некоторое время Уильям куда-то запропастился, а мы с Джоном остались спать в объятиях друг друга — его рука надежно пристроилась у меня на лобке. Наступившее утро и солнечный свет не возымели на крепко спящего Джона никакого эффекта, и мне пришлось проявить чудеса гибкости и изворотливости, чтобы выбраться из его цепких объятий, проползти под простыней, достигнуть паркета, выскочить на улицу, поймать такси, примчаться в аэропорт и успеть на самолет. Я не потеряла из виду эту группу молодых художников и продолжала следить за их деятельностью, однако прошло много лет, прежде чем мне удалось вновь увидеть Джона. Это произошло во время какой-то выставки, и наше общение свелось к обмену несколькими ничего не значащими фразами, так как мой английский за это время нисколько не улучшился.

Со временем робость, испытываемая мной в обществе, сменилась скукой. Даже если я окружена друзьями, чья компания доставляет мне большое удовольствие, и не боюсь принимать активное участие в общем разговоре, рано или поздно неизбежно наступает момент, когда я как-то внезапно полностью теряю к нему всяческий интерес. Это вопрос времени, и спасения нет: я понимаю, что сыта по горло и не отыщется такого сюжета, который мог бы преодолеть накатывающую на меня лавину равнодушия и побороть почти физическое окостенение, граничащее с тем всесильным параличом, охватывающем вас при просмотре очередной мыльной оперы, когда с экрана телевизора на вас глядит незначительно измененный, но такой узнаваемый и осточертевший быт вашей собственной жизни. В такие минуты возможен только один выход: действовать решительно, но молча, а еще лучше — вслепую. Я, будучи лишенной всяческой предприимчивости, не раз в подобной ситуации нащупывала под столом бедро или ступню соседа (а лучше — соседки: в таком случае гораздо легче минимизировать последствия), пытаясь таким образом ускользнуть в параллельное пространство, ощутить себя отстраненным наблюдателем окружающей суеты. В условиях, когда прямой возможности избежать постоянного общения — на каникулах в компании друзей, например, — нет, мне часто приходилось испытывать на себе всепобеждающую силу желания улизнуть таким образом — при необходимости действуя совершенно вслепую — с очередной вечеринки или дружеской пирушки. Я помню несколько летних сезонов, отмеченных нервно пульсирующим ритмом постоянно сменяющихся сексуальных партнеров и спонтанно генерирующихся компаний для занятий групповым сексом, вне зависимости от местоположения и времени суток: днем — спасаясь от палящего солнца под тенью стены сада, нависавшего над морем, ночью — в многочисленных комнатах какой-нибудь виллы. Однажды вечером, после моего очередного решительного отказа от участия в общем веселье, Поль — хорошо знакомый с некоторыми особенностями моего характера и нередко над ними подтрунивающий, например, насильно удерживая меня в минуты, когда это особенно нестерпимо, а однажды даже запершийся со мной в туалете исключительно из удовольствия посмотреть, как я отчаянно вырываюсь и борюсь за свою свободу и право остаться в одиночестве, — обещает прислать мне своего приятеля, не имеющего никакого отношения ни к художникам, ни к искусству вообще, — автомеханика. Поль уверен, что я предпочту знакомство с механиком походу в ресторан с представителями артистической богемы, где мне неизбежно придется, цепенея от тоски и скуки, терпеливо дожидаться где-нибудь на террасе или в укромном уголке ночного клуба, пока волны всепобеждающей тоскливой усталости докатятся до остальных. Я слушаю Поля вполуха и, не придавая большого значения его планам, готовлюсь провести вечер наедине с собой. Такие вечера таят в себе неизъяснимое наслаждение разворачивающей свои кольца пустотой окружающего пространства, куда, кажется, в конце концов вливаются гремящие волны бесконечного прибоя времени, и, неосознанно желая максимально воспользоваться предоставленным одиночеством шансом, я минимизирую собственное присутствие, вжимаясь поглубже в кресло и предоставляя бурлящему потоку времени заполнить собой все. Кухня находится в дальнем конце виллы, и я направляюсь туда с намерением приготовить себе что-нибудь поесть. Приятель Поля вырисовывается в просвете двери, выходящей в сад, в тот самый момент, когда я погружаю зубы в наспех состряпанный бутерброд. В кухне темно, и сумрачный силуэт высокого мужчины, оказавшегося впоследствии брюнетом со светлыми глазами, производит на меня неясное, но сильное впечатление. Он вежливо извиняется за то, что прерывает мою трапезу, и просит не обращать на него никакого внимания… Я со стыдом ощущаю на губах приставшие крошки, незаметно отбрасываю в сторону бутерброд и принимаюсь с жаром уверять посетителя в том, что есть мне вовсе не хочется, после чего он ведет меня к своей машине с откидным верхом, и мы уезжаем. Дорога поднимается в гору и проходит по Большому Карнизу — внизу видны огни Ниццы. Я протягиваю руку и чувствую, как под шершавой джинсовой материей пульсирует его с каждой секундой увеличивающийся член. Бугор плоти, упрятанный в неподатливую, жесткую ткань, всегда производит на меня в высшей степени стимулирующее впечатление. Он удерживает руль одной рукой — вторая блуждает по моему телу. Не желаю ли я где-нибудь поужинать? Нет-нет. Мы продолжаем наш путь, который через некоторое время начинает казаться мне нестерпимо долгим, и в мою голову закрадывается мысль о том, что он специально петляет, выбирая наиболее запутанную дорогу к дому. Я тянусь к пряжке его ремня и чувствую знакомое движение тазом, которое необходимо проделать в такой ситуации каждому водителю для того, чтобы облегчить расстегивание молнии. Он не отрываясь следит за дорогой, а я приступаю к следующему этапу и принимаюсь за нелегкую работу по высвобождению стиснутого двойным кольцом материи внушительных размеров члена. Он слишком велик, чтобы без затруднения высвободиться из своей темницы, и моя ладонь с трудом охватывает его целиком. Я всегда опасаюсь причинить боль. Необходимо, чтобы он мне помог. Наконец фаллос оказывается на свободе, и я получаю возможность прилежно дрочить. Я никогда не спешу и поначалу всегда двигаюсь медленно и осторожно, стараясь полностью прочувствовать каждый миллиметр и насладиться нежной податливостью упругой плоти. Затем я пускаю в ход губы и язык, изо всех сил силясь расположиться на сиденье таким образом, чтобы не мешать ему переключать скорости. Постепенно я немного — не слишком — увеличиваю ритм. Мне ни разу в подобной ситуации не приходила в голову мысль попытаться спровоцировать водителя на шальную игру по очень простой причине: я никогда полностью не осознавала всю величину опасности минета за рулем. Насколько мне помнится, продолжение вечера было весьма приятным, однако я категорически отказалась провести ночь у механика, и ему пришлось отвезти меня обратно даже раньше, чем наша компания вернулась из ресторана. Дело тут вовсе не в строгих принципах, запрещающих мне оставаться с мужчиной до утра, — мне просто хотелось запечатлеть сладостные минуты, проведенные в его обществе, и сохранить их как нетронутый интимный опыт в потаенной стране, населенной смутными грезами, куда иногда, среди оживленного разговора, нас уносит рассеянная мысль и куда никто, кроме нас, не имеет доступа.

Читателю теперь должно быть понятно, что, несмотря на мою готовность — я говорила об этом выше — взвалить на себя нелегкое бремя свободы выбора, необходимое условие избранного мной образа сексуальной жизни, и — об этом предыдущие страницы — на то, что я всегда изыскивала возможности на некоторое время сбросить этот груз и при возникновении крайней потребности отдохнуть, необходимо помнить, что, какими бы огромными ни казались горизонты моей свободы, ее диалектическим мерилом всегда являлась крайняя противоположность — непоколебимая сила рока, жесткая определенность и бескомпромиссный детерминизм тяжелой цепи, в которой каждое предыдущее звено — мужчина — соединяет вас с последующим и так далее. Мне не было дано с легкостью манипулировать моей свободой в зависимости от меняющихся жизненных обстоятельств, моя свобода лежала тяжело и недвижно, как зарок, как обет, единожды и навечно данный в полном и безусловном принятии своей судьбы. Мне никогда не приходилось завязывать сексуальные отношения с прытким повесой в переходе метро или купе поезда, хотя я только и слышу вокруг себя истории о том, с какой необычайной легкостью в таких местах — а также в лифтах или общественных туалетах — развивается эротическая лихорадка. Мое холодное равнодушие слишком легко можно было принять за неприступность, и это никогда не давало подобному развитию событий ни малейшего шанса — мне остается только надеяться, что я была при этом достаточно вежлива и не теряла чувства юмора. Блуждать по меандрам бесконечного лабиринта игры обольщения, наполнять — пусть недолго — вымученными шутками зияющие пустоты, неизбежно образующиеся в интервале между случайной встречей и последующим сексуальным актом, — все это выше моих сил. Если бы среди чавкающей плазмы человеческой плоти зала ожидания вокзала или торопливого потока пассажиров метро были возможны концентрированные завихрения похоти в ее самой дикой и грубой форме — подобно хорошо всем знакомым абсцессам нищеты и убожества, — не исключено, что я сумела бы, подобно животным, совокупляться там с совершенными незнакомцами. Но я не отношу себя к категории женщин, ищущих приключений, и ко мне никто никогда успешно не клеился, за исключением чрезвычайно редких случаев, в которых, впрочем, личность кавалеров была мне очень хорошо известна. Напротив, я с большой охотой откликаюсь на полуанонимные предложения о встрече, которые мне делают по телефону мужские голоса — я обычно совершенно не способна установить корреляцию между этими голосами и конкретными лицами, — утверждающие, что видели меня на какой-нибудь вечеринке. Найти меня не составляет никакого труда — достаточно позвонить в редакцию. Именно таким образом однажды вечером я оказалась в Опере на «Богеме»… Я прибыла с опозданием и вынуждена была пропустить первый акт, прежде чем войти в темный зал и присоединиться к моему полунезнакомцу. Мы вроде как уже встречались… несколько дней тому назад на вечеринке у одного общего знакомого (когда на горизонте маячит настоящее рандеву, у мужчин, как правило, спирает дыхание и им очень сложно бывает вымолвить слово «групповуха»), но я, косясь на профиль сидящего в соседнем кресле мужчины — лысина, отвисшие щеки, — никак не могу вспомнить. В конце концов я прихожу к выводу, что на вечеринке у общего знакомого он действительно присутствовал, но ко мне близко не подходил. Он глядит на меня странным, тревожным взглядом и осторожно опускает мне ладонь на бедро. Ничто не в состоянии смыть маску усталости с лица моего оперного приятеля. Я помню, у него была маниакальная привычка машинально массировать себе череп, жалуясь на страшные головные боли. Теми же механическими движениями он гладил своими огромными костлявыми руками мое тело. Мне казалось, что у него не все дома. Он был какой-то жалкий. Мы встречались еще несколько раз, и он водил меня в театры и шикарные рестораны, где я не могла помешать себе испытать большое удовольствие — не оттого, что меня, весьма вероятно, принимали за шлюху, но оттого, что мне удавалось ввести в заблуждение официанток, официантов и буржуазную публику за соседними столиками: все-таки лысый месье с дряблой кожей беседовал не с кем-нибудь, а с настоящим представителем французской интеллигенции.