Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы - Евдокия Мухина

Дед с удовольствием потер ладони.

Поначалу дед Тимофей виделся мне темным, ничему не обученным. Но с каждым днем убеждалась: он человек находчивый и хитрый.

С этой ночи, а вернее, с утра старик ко мне переменился. Какие же, он посчитал, я сдала на пятерки три экзамена? Первый — не подралась с Гансом. Второй — выдержала, при всей их несправедливости, пощечины, которые получила за свою же обиду. А третий, самый трудный экзамен состоял в том, что гауптман меня спрашивал и я ему отвечала как скромница из поверженного народа, которая приняла за честь разговор с нею культурного иностранца.

— Ты бы знала, Женюшка, — здешняя комендатура сплошь состоит из жадных тыловых крыс. Зайди как-нибудь — я предлог найду тебя к ним послать, — у них на картах-километровках рассортированы все как есть здешние земли: один участок для землепашества, другой пригоден промышленнику, а в третьем месте вроде бы хорошо наладить курортное дело. Кое-где являются на картах названия фирм, фамилии будущих владельцев. Но я-то примечаю — карты меняются. Сегодня одна помечена фирма, завтра иная. Понимай: где-то на верхотуре идет спор… Ну, погоди, всем дадим по загривку!

Я кое-что сообразила. Спрашиваю деда:

— А вы передавали?

— Что? Кому?

— Ну… вот эти самые карты? Сообщали о них нашим? О том, что спорят, делят? О том, что с вами разъезжает и ставит вешки Штольц?

Старик лукаво глянул:

— Ты ж знаешь, что я нашим передаю.

— Не совсем, за вашими словами я не всегда понимаю смысл.

— Нет, о штольцевских картах не передавал. А чего? У нас с тобой другое совсем дело: где какая группа подпольщиков взорвала мост, склад боеприпасов. А тут одни мечты… Хотя офицерики за них дерутся, друг у друга отбивают. Все готовы прикарманить. Как я определяю: в одной нашей комендатуре девять представителей, а иначе скажу — разведчиков германских фирм.

— И в этом разведка?

— А ты как думала!

Я сказала, что о таких делах надо бы передать сообщение. Старик отмахнулся:

— Не дури, девушка, на смех меня не поднимай!

Забегу вперед. Сведения о том, что в комендатуре собрались представители разных коммерческих фирм, и о планах Штольца я передала нашим на свой страх и риск. Велико ж было удивление старика, когда я получила для него от начальства благодарность. Я и сама не очень-то разбиралась, что это должно означать.

Но вот что интересно. После того как я передала деду благодарность, он меня как бы повысил в чине: стал советоваться, прислушиваться к моим словам.

— Смотри-ка, девка, ты не дура. Мал золотник, да дорог.

Но главная перемена была в том, что, как только сошла вода, похолодало и подсохло, он разрешил мне выходить в станицу и приглядываться.

— Одного держись строго: не вмешивайся, христа ради, ни в какие дела. Пусть убивают человека хотя бы и самого распрекрасного. Не моги думать его спасать или звать кого-нибудь на помощь. У фрицев закон железный — сцапают, и пойдет потеха. У них своего гестапо в Кущевке нет, но их агенты понатыканы во все подразделения и службы. Будь то склад, комендантская рота, местная полиция — у контрразведчиков всюду свои глаза и уши. Ежли тебя приметят, что ты в чем-то активная, схватят и повезут разбираться в Армавир, а то и в Краснодар… Я тебе когда-нибудь расскажу, на чем засыпался Андрюха… Не сейчас, поближе к концу.

— Какой такой конец, дедушка?

— Конец может быть только один. Помяни мое слово, скоро начнут они драпать. Вот когда ожесточеют все штольцы. Берегись, гляди в оба!

На станичные улицы я вышла как из заключения или из больницы после долгой лежки. Неужели так ослабела? Нет, то была не слабость, а какая-то скованность. Как ни хотела держаться свободно, не получалось. Старик мне хоть и приказал ни во что не вмешиваться — разрешил взять в карман гранату, а пистолетик свой я взяла сама. Зачем? Я вам скажу: когда брала, дед видел, что беру, но ругаться не стал. Боком поглядывал, будто квочка на единственного своего цыпленка; как-никак я месяц прожила под его крылом…

…Перечитываю и понимаю — одно с другим не вяжется. Значит, так: вмешиваться не годится, но, если выхода не станет, жизнь надо продать подороже. Свою одну за многие. Скрыться в центре незнакомой станицы шансов не более одного к тысяче. А бой дать и можно и нужно…

Еще прибавлю. С той ночи, когда нас окружила вода и мы ждали нападения, а старик битых три часа ходил мокрый, он занемог. Не лежал ни дня, но сильно кашлял, осунулся, руки дрожали. Даже гауптман заметил, реже выезжал с ним на рыбалку и на свои зарисовки: немцы больными брезгуют. Но и совсем обходиться без деда Штольц не мог — что-то с ним обсуждал, о чем-то спорил, оглядываясь, не слышит ли Ганс.

Тут была тайна, в которую дед меня пока не посвящал…

Я догадывалась: старик, боясь, что сляжет, ничего другого сделать не мог как только приучать меня понемногу к самостоятельности. Я ж делала вид, что болезни его не замечаю. А он кашлять старался тише, чтобы ночами меня не будить: заботился обо мне… Но когда они со Штольцем перешептывались по-немецки, кипела против них почти одинаково.

Случилось так: только меня дед снарядил на базар, явился к нему Штольц. Вот и выходит, они меня спроваживают по сговору. Ганс попросился пойти со мной, однако гауптман на него цыкнул и велел встать за кустом и наблюдать, не идет ли кто.

Как ни была я наивна и неопытна, сообразила: мой старик этих двух фрицев к себе приручал.

И вскоре подтвердилось.

…В воскресное утро отправилась я на базар. Маршрут мне был известен. Старик велел купить, если будут, десяток яиц — и обратно. Только вот денег не дал: советские деньги по тому времени не принимал никто — власти запрещали. А марками немецкими старик не разжился. Да их в Кущевке почти и не знали. В Ростове, в Армавире — в больших городах марки действовали. А с чем я пошла? Понесла вязку лука и коробок спичек. За эти товары, как предполагал дед, мне дадут десяток яиц.

Я шла, поглядывая по сторонам. Была в ватнике, повязалась платками. Дед перетянул — все равно как девчонку — концы полушалка вокруг талии. От этого мне было не по себе, и я, только свернула за угол, перевязала по-девичьи.

На мостовых — а ближе к базару улицы были мощены булыжником — зияли засыпанные мусором воронки от бомб или снарядов.

Из окон домов, где еще остались жители, на меня поглядывали. Наверное, знали, кто я. Или так мне казалось? Нет, скорей всего, знали. Забыла рассказать: хоть наша улочка считалась далекой, люди нарочно приходили смотреть, не покажусь ли во дворе: что, мол, за внучка у этого сукина сына Тимофея. По пути к базару в меня пацаны из-за калиток швыряли раза два камнями. Обидчики мои улюлюкали, а я молчала. Что оставалось? Не стрелять же в них из пистолета. Дед, помните, говорил: «Радоваться надо, когда тебе в рожу плюют. Я холуй, ты холуеныш». Нет, я радоваться была не способна. Бежать хотелось, припустить со всех ног. Куда? Это неизвестно. Одно знала: чем меня как немецкую шавку будут убивать свои, лучше уж пусть убивают враги как комсомолку.

Тяжело промаршировал комендантский взвод. Зеленые шинели, пилотки, широченные кирзовые сапоги. У солдат лица скучные, нисколько не бравые. После того как дед меня признал, он кое-что разъяснил:

— Нечего, Женюшка, рассматривать солдат, в них для нас интереса нет. С винтовками — значит, комендантский взвод. С автоматами — это резервная часть; этих тоже водят по улицам; тут батальон стоит. В темных шинелях — охранные подразделения СД. Вряд ли встретишь. Они за линией железной дороги охраняют громадные склады, как я понимаю — боеприпасы и запчасти; в то место и с нашими полицейскими пропусками ходу нет — любого и каждого, пусть даже ребенка, срезают автоматным огнем. Уж сколько раз я просил наших, чтобы послали бомбардировщики, но пока, надо полагать, находят преждевременным…

На базаре — длинные столы. Местные продают овощи, вернее, меняют на разные шмотки у эвакуированных горожан, которые тут застряли. Кое-где в бочонках кислая капуста и огурцы. Две или три тележки с картофелем, с морковью. В молочном ряду сметана в глечиках, топленое и свежее молоко. Выходит, не совсем еще разорены, Коровы сохранились. Яйца на весь базар вынесли, может, две, может, три бабы; базар исключительно бабий, мужика или парня ни одного даже среди покупателей. Кроме того, тихий базар: уж как шумны казачки, а тут стоят и даже не перешептываются.

Я спички держу напоказ, на мне висит вязка лука, но никто пока не зовет, к товару не приценивается. Хотя на базаре луку ни у одной бабы не было. Не знаю почему. Или его тут, в станице, сажают мало, или немцы отбирают.

Брожу тихонечко меж рядов. Ходят еще с брюками, с кофточками, с шапками пожилые горожанки. Одна из них не с хозяйственной сумкой, а с портфельчиком. Худенькая, похоже — интеллигентка.