Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы - Евдокия Мухина

А старик улыбается:

— Не тот борец, что поборол, — тот, что вывернулся!

Спрашиваю его:

— Не доложит фельдфебель по начальству? Не придут к нам с настоящим обыском?

— Бог не выдаст — свинья не съест!

Он еще помолчал немного, вздохнул, потом велел сесть и сам уселся напротив:

— Ты сейчас узнаешь кое-что. Можно определить: беда нас миновала — случай помог. Верно? Вижу, ты так думаешь. А теперь скажу. Комбинезон был запрятан в другом совершенно месте, в надежном. На какой случай? А я вообще-то не люблю вещи выбрасывать. И вот пригодился. Спас и тебя и меня… Ты сейчас упадешь, когда услышишь: я его, этот самый комбинезон, как услышал, что солдаты на улице, нарочно сунул в прежнее место под картошку. Чтобы они, черти, его увидели… И тебе ведь об этом давал намек…

— Дедушка, — закричала я, — дедушка! — И смотрю на него как на ненормального. — Вы такое говорите… Лучше стреляться, чем подобное делать. Как это чтобы они увидели?

— А вот так. Спокойнее, внучка! Пойдем сейчас, спустимся — и поймешь… Нет, лучше попозже, когда комендантские с нашей улицы уберутся… Пока набирайся терпения, слушай… Вчера ты что говорила «учительнице»? Дедушка, дескать, Тимофей имеет запасную рацию. Откроюсь перед тобой: в подполе за тем камышом, что отгораживает картофель от стенки, находится рация — точь-в-точь как твоя. Если б фрицы, которые картошку выбирали… Ну, представь — они ее всю подчистили. Так? Что бы произошло, а? Камыш бы не удержался, упал, и сразу бы… — Он прочертил пальцем по шее. — Виселица была б нам, а еще до виселицы обработка в гестапо…

Он сказал: я упаду, когда услышу. Правда, чуть не упала. Сколько сразу навалилось. Тут и обида, что меня послали, а старик сам может держать связь. Выходит, для стажировки послали, на проверку. Мне все это время не доверяли. Пусть так. Пусть я неопытная. Но что же он плетет: нарочно комбинезон подсунул, чтобы увидели. Это же распоследняя дурость, ненормальность. Если б старик не придумал про тиф, фельдфебель обязательно бы поднял тарарам…

Дед будто читал мои мысли:

— Женюшка, внученька, уймись, все твои сомнения мы уладим. Я кладу комбинезон, который всего лишь пустяк, детская вещь. Но они видят, и у них тревожная мысль. А я трах по башке: тиф! Немцы люди прижимистые, бережливые. Им становится понятно: мальчишечка тут в этом комбинезоне работал, а потом заболел, тряпку и то выбрасывать жалко, кажный из них так бы и сделал. А словом «тифус» я в них такой страх вселил, что сюда больше не сунутся. И мы целы.

Разговорился старик. А я сижу тупая-тупая. Понимаю все, но была и остаюсь окостенелой.

Старик надрывно раскашлялся, долго слова не мог вымолвить. Глядя на него, я вдруг увидела: не тот стал дедушка Тимофей. Даже говорит не так: старческий голос. Вижу, плохо ему, раскраснелся.

— У вас жар, Тимофей Васильевич?

— Да кто ж его знает.

Он залез кое-как на печку, стало его знобить. Накрылся чем только можно.

Самое тяжелое время началось с болезнью деда. Больше всего я страдала от безделья. Не могла ничего передать своим. Что я передам? Одно могу сообщить: мой начальник лежит на печке и бессловесно бредит… Я понимаю, что даже в тяжелой болезни, когда меркнет память, он, как опытный подпольщик, сдерживал речь. Меня едва узнавал, я ему виделась то внучкой (но не Женей, а какой-то неведомой мне Маней), то умершей дочкой Стасей… Он не говорил, а в мычании имена у него прорывались: «Внученька, Манютка… Доченька, доченька!» Если б даже гестаповский следователь сидел под печкой с бумагой и карандашом, из этого ничего бы для себя не извлек…

…Я уже упоминала, что после войны стала санитаркой. Девятнадцатый год работаю в больнице. Невелика птица санитарка, или нянечка. Но мы, хоть и считаемся младшим медперсоналом, кое-что понимаем. Тем более что нас учат, с нами беседуют не только врачи, но даже и профессор. У нас лечатся нервнобольные. Но тут тоже случаются простуды, гриппы и другие инфекционные заболевания. Теперь я точно знаю — дед болел воспалением легких. Градусника в доме не было, но я и без градусника видела — у старика жар.

Пусть бы мой напарник был ранен — у меня имелись бинты, я бы его перевязала. Пусть бы случился перелом руки и ноги — я знала, как накладывают шину. Тут оказалось другое: я вдруг осиротела.

В голове мешанина. Вот уже вторую неделю старик не слезает с печи. Долго кашляя и держался на ногах, а сразу после конфискации наших продуктов и этого дурацкого случая с комбинезоном болезнь его свалила как бы одним ударом. А вдруг умрет?.. Ему-то уж наверняка за шестьдесят. Как я досадовала, что он ни с кем из подпольщиков и своих людей меня не свел. Ведь были же и в Кущевке люди. Откуда-то, к примеру, он приносил самогон. Сам не варил, для него варили. Я думала: «Как же так, неужели нельзя было указать адреса, неужели настолько считает дурой?» Это было обидно. Действительно — в ночь прилета вела себя неправильно. Вот старик и насторожился, тем более перед тем погиб Андрей.

Я еще не знала, что такое размышлять в одиночку. Вдруг осталась без руководства и просто без работы. Не считать же делом то, что ухаживала за стариком, ходила во двор к колодцу и с превеликим трудом вытаскивала журавлем воду. Ну, конечно, стирала, готовила пищу себе и деду; его я с ложечки кормила растертой картошкой. Он отворачивался, пугал меня взглядом. Дышал старик со свистом, с хрипом, казалось — вот-вот отдаст богу душу.

Ждала ли я нападения, опасалась ли? Выше уже рассказала, как старик подсунул немцам мой комбинезон, отвлек фельдфебеля от хода в соседний курень. Тогда я посчитала, что он сделал глупость, и даже увидела в его поступке проявление болезни. Я долго перебирала в уме, так и эдак прикидывала. Однако ж не идут гитлеровцы нас арестовывать: выходит, старик поступил правильно. В самом деле, когда б докопались до камышовой прокладки, то и она бы свалилась… Но как же он мог, разумный и опытный человек, не закрепить камыш ничем, кроме как привалил картошкой?.. Кто не имел дело с хозяйственной работой, с гвоздями, молотком и проволокой, наверно, возмущался бы дедовой нерадивостью. Я со своим отцом много работала, знала инструмент и материал. Вот и поняла: приколотить камыш к земляной стене подвала нет никакой возможности. Да ведь он был уверен, что у него, приближенного к комендатуре человека, никто конфискацию делать не станет… Тут получилось так: наши армии перешли в районе Сталинграда в наступление и сразу в немецком тылу резкие перемены — комендантские части снимают с централизованного снабжения.

Дед, пока был здоров, не упускал случая рассказать о том, что происходит на фронте; в день обыска обрадовал меня и окрылил. Как же хотелось слышать наши каждодневные сводки!.. Где он их брал? Неужели ходил на дальние хутора? Нет, в самой Кущевке кто-то имеет приемник… Вряд ли.

Вот какая чертопляска творилась в моей голове. И как иначе, если одна с больным человеком.

Вдруг вспомнилось: в ночь, когда прилетела, дедушка Тимофей, уходя за грузмешком, велел, если кто придет, сказать, что ушел к Свириденко, к фельдшеру… Где живет этот Свириденко? Вот бы отыскать, пусть бы осмотрел больного. Я бы тут же и помчалась на розыски, не знала только, можно ли хоть на час оставлять старика без присмотра.

Ой, что делать, что делать?

Напрашивалась мысль: найти надо Сашко. Дед с ним близок. Пусть крысиная мордочка, но ведь не выдал ни меня, ни моего начальника. У него «учительница» ночевала… Верно-то верно, однако ж сам дед намекал: нет к этому парню полного доверия. Как же быть? Тут сам черт ногу сломит.

Не могла я не дивиться и тому, что со дня отъезда «учительницы» не появляется гауптман. Да и все комендантские офицеры наш курень забыли. Неужели обратились в трезвенников? Хорошо это или плохо? А может, до них дошло, что старик слег? Откуда?

Еще одно, главное из главных: как быть с задачей, которую поставила перед нами «учительница»? Не оправдывается надежда старика, что гауптман добудет пропуск в запретную зону. Опять же получается, что заморозилось дело, не движется.

На третий день (раньше не могла) я радировала, что дед тяжело болен и находится в беспамятстве. В ответ получила указание ждать возвращения «учительницы», без нее ничего не предпринимать. Как же с ней связаться? И разве можно полагаться на самоизлечение? Неужели я не имею права пойти на розыск фельдшера?..

В конце недели я опять радировала, что дед Тимофей в жару, боюсь за его жизнь. Сообщила, что все связи оборвались. Попросила разрешения установить прямой контакт с доверенным лицом деда — полицаем, известным мне под именем Сашко. В штабе, как я понимаю, всполошились. Вдруг приказ: готовиться к уходу через линию фронта.

Мне в голову не могло прийти по моей неопытности, что крупное контрнаступление наших армий рвет и крушит не только боевые порядки, но и тылы оккупантов. Получив ряд мощных ударов, вся фашистская машина затряслась, посыпались гайки, шпунтики, винтики… У меня приметы изменений были крохотными: перестал появляться гауптман и его дружки. Не слышно стало рояля, гармошки — значит, немцы насторожились, не гуляют. Стали тише и полицаи.