Орел девятого легиона - Розмэри Сатклифф

Затем Эска машинально протянул руку и дотронулся до края ложа.

– Я уже знаю, старик сказал мне. Я знаю также, что господин мой был ранен. Мне жаль.

– Спасибо, – ответил Марк.

Эска посмотрел вниз, на свою руку, лежащую на краю постели, и снова поднял голову.

– По дороге сюда убежать было нетрудно, – проговорил он медленно. – Старый олух не удержал бы меня, если бы я захотел вырваться на свободу. Но я пошел с ним, в глубине сердца у меня жила надежда, что мы идем к тебе.

– А если бы на моем месте оказался кто-то другой?

– Тогда я бы убежал позже, скрылся в лесах, где мое обрезанное ухо не выдало бы меня. По ту сторону границы еще есть свободные племена.

Говоря это, он вытащил из-под грубой туники узкий нож, спрятанный за пазухой на голой груди; он держал нож с такой нежностью, как будто это было живое любимое существо.

– Он дал бы мне освобождение.

– А теперь? – Марк даже не удостоил взглядом узкое смертоносное лезвие.

На миг угрюмое выражение исчезло с лица Эски. Он нагнулся и разжал пальцы; нож со стуком упал на мозаичный стол, стоявший возле Марка.

– Я – пес центуриона, и готов лежать у его ног, – ответил он.

Так Эска поселился в их доме. Он носил копье, указывавшее на то, что он – личный раб и по положению выше остальных домашних рабов; стоял позади ложа Марка во время еды, наливал ему вино; смотрел за его вещами, приносил и уносил их, а ночью спал на тюфяке у порога, охраняя дверь. Он оказался очень хорошим, просто превосходным телохранителем. Марк догадывался, что в прежние дни он был чьим-то оруженосцем. Наверное, у собственного отца или у старшего брата, как полагалось в его племени. Марк никогда не расспрашивал Эску о той поре, а также о том, как он очутился на арене в Каллеве. Что-то было такое в характере его раба, что не допускало расспросов. Расспрашивать означало проявлять назойливость, все равно что войти в дом без приглашения. Быть может, когда-нибудь Эска все расскажет сам, но пока время для этого еще не пришло.

Недели шли за неделями, и вдруг кусты роз во дворе покрылись набухающими почками, и вокруг все оживилось. То были предвестия весны. Нога у Марка очень медленно, но заживала. Его больше не будила по ночам острая боль, когда он поворачивался на другой бок, и он все бойчее ковылял по дому.

Со временем у него вошло в привычку отставлять палку и ходить, опираясь на плечо Эски. Получилось это как-то само собой, и он все чаще, сам того не замечая, обращался с Эской скорее как товарищ, чем как господин, хотя Эска после того, первого, вечера неуклонно вел себя с Марком как раб.

В эту зиму в округе развелось много волков. Выгнанные из своих логовищ голодом, они охотились у самых стен Каллевы. Марк часто слышал по ночам их долгий вой, и все собаки в городе поднимали неистовый лай, в котором слышались ненависть и тоска, – отчасти враг бросал вызов врагу, а отчасти родич взывал к родичу. В деревенских хозяйствах вокруг города на расчищенных участках леса волки нападали на загоны с матками и ягнятами, и приходилось всякую ночь выставлять караульщиков. В одной дальней деревне волки зарезали лошадь, в другой – утащили младенца.

Как-то раз Эска, ходивший в город по поручению Марка, вернулся с новостью, что на следующий день назначена повсеместная охота на волков. Начали ее в деревнях, где доведенные до отчаяния жители хотели сохранить ягнившихся овец; затем к ним присоединились профессиональные охотники, к ним примкнуло несколько молодых командиров из походного лагеря, а теперь поднялась половина округи, чтобы покончить с волчьей угрозой. Все это Эска с увлечением рассказал Марку. Охотники уговорились сойтись в таком-то месте за два часа до восхода солнца, а еще оттуда они начнут прочесывать чащу с собаками и факелами… Марк отложил в сторону пояс, который чинил, и слушал рассказ так же увлеченно, как раб рассказывал.

Марк слушал, и ему страстно хотелось тоже участвовать в травле, хотелось выгнать из своей крови весеннее волнение. Он знал, что и Эска испытывает то же страстное желание. Для него самого, наверно, дни охоты сочтены, но это не значит, что охота запрещена Эске.

– Эска, – сказал он отрывисто, когда тот кончил, – тебе непременно надо принять участие в охоте.

Лицо Эски осветилось радостью, но он тут же ответил:

– Но тогда центуриону придется обойтись без своего раба ночь, а может, и целый день.

– Я справлюсь, – успокоил его Марк. – Я возьму взаймы у дяди полстефаноса. Но где ты достанешь копья? Мои я оставил тому, кто сменил меня в Иске, а то ты мог бы взять их себе.

– Если мой господин уверен, что обойдется без меня, то я знаю, где взять копья.

– Превосходно. Сейчас же иди за ними.

Эска раздобыл у кого-то копья, и ночью, в самое темное время, Марк услышал, как тот поднялся с пола и взял их из угла, где они стояли. Марк приподнялся на локте и сказал в темноту:

– Идешь?

Легкие шаги, еле заметное колебание воздуха – и Марк понял, что Эска рядом.

– Да, если центурион уверен, совсем уверен.

– Абсолютно. Ступай и убей своего волка.

– В сердце моем живет желание, чтобы центурион тоже мог пойти, – скороговоркой произнес Эска.

– Возможно, в том году пойду и я, – сонным голосом проговорил Марк. – Доброй охоты, Эска.

На мгновение в дверях, где было посветлее, мелькнула темная фигура, затем она исчезла, и Марк остался один; он лежал и прислушивался к быстрым легким шагам, затихавшим в конце галереи. Спать ему нисколько не хотелось.

В сером предрассветном сумраке следующего дня он опять услышал шаги, они приближались и звучали теперь тяжелее, чем накануне. Темная фигура опять замаячила на фоне бледного пятна дверного проема.

– Эска! Ну, как прошла охота?

– Охота была доброй, – отозвался тот. Он прислонил копья к стене, потом подошел к постели, наклонился над Марком, и Марк разглядел, что под плащом у Эски на согнутой руке что-то лежит. – Я принес центуриону плод моей охоты, – сказал он, кладя на одеяло какой-то комок. Комок был живой и заскулил, потревоженный. Потрогав его тихонько рукой, Марк обнаружил теплую жесткую шерстку.

– Эска! Да это же волчонок! – воскликнул он, чувствуя, как тычется в руку мордочка и скребут лапы.

Эска, отвернувшись, ударил кремнем по огниву и зажег лампу. Маленький язычок пламени опал, потом вспыхнул ярче и загорелся ровно. В ярком желтом свете Марк увидел совсем маленького серого волчонка; пошатываясь, он встал на нетвердые лапы, чихнул, глядя на свет, и сунул свою морду ему под ладонь, как делают все звериные детеныши. Эска вернулся и встал около постели на одно колено. И тут Марк увидел в его глазах возбужденный блеск, какого не видел в них раньше, и вдруг его больно кольнула мысль: не в том ли причина, что после дня и ночи свободы он вернулся в кабалу?

– В моем племени, когда убивают волчиху-мать, иногда забирают волчат, и они растут в собачьей стае, – пояснил Эска. – Но только таких, как этот, совсем маленьких. Они ничего не помнят и первое мясо получают из рук хозяина.

– Он сейчас голоден? – спросил Марк, поскольку щенок продолжал тыкаться мордочкой ему в ладонь.

– Нет, брюхо его полно молока и мясных обрезков. Сасстикка их не хватится. Смотри, он уже засыпает, поэтому он такой ласковый.

Юноши, смеясь, посмотрели друг на друга, но незнакомый возбужденный блеск в глазах Эски не исчезал. Волчонок, поскуливая, заполз Марку в теплую пещеру под приподнятым плечом и свернулся клубком. Дыхание его пахло луком, как у собачьих щенков.

– Где ты его взял?

– Мы убили волчицу с сосками, полными молока, и я и еще двое рабов пошли искать волчат. Это дурачье с юга убило весь выводок, но этого я спас. Пришел его родитель. Волки ведь хорошие отцы, люто дерутся за своих детей. Вот это был бой! Ух какой бой!

– Но ты отчаянно рисковал! Нельзя, ты не должен был так рисковать, Эска!

Марк и сердился, и чувствовал себя виноватым оттого, что Эска пошел на такой смертельный риск ради него. Марк достаточно много охотился и понимал, как опасно грабить волчье логово, пока глава семьи еще жив.

Эска мгновенно замкнулся.

– Я забыл, я подвергал опасности собственность господина, – ответил он голосом чужим и жестким.

– Не будь глупцом, – быстро проговорил Марк. – Ты прекрасно знаешь, я не это имел в виду.

Наступило долгое молчание. Юноши смотрели друг на друга, от смеха не осталось и следа.

– Эска, – проговорил наконец Марк, – что случилось?

– Ничего.

– Неправда. Кто-то нанес тебе обиду.

Тот упрямо молчал.

– Эска, я жду ответа.

Тот шевельнулся, и враждебности его немного поубавилось.

– Я сам виноват, – начал он, и слова как будто вытаскивали из него силком. – Там был молодой трибун из походного лагеря, он, кажется, ведет войско в Эборак. Такой красивый, нарядный, кожа гладкая, как у девушки, но охотник опытный. Он тоже пошел с нами к логову. А после, когда самца убили, и мы все стояли, и я чистил копье, он мне сказал со смехом: «Удар был хорош!» Потом он заметил мое обрезанное ухо и добавил: «Для раба». Я рассердился и не сдержал язык. Я сказал: «Я – личный раб центуриона Марка Флавия Аквилы. Считает ли трибун Плацид – так его зовут, – что поэтому я хуже охотник, чем он?» – Эска с шумом перевел дух. – А он сказал: «Нет, почему же. Но, по крайней мере, трибун Плацид волен распоряжаться своей жизнью, как ему заблагорассудится. А твой господин, заплативший за тебя деньги, вряд ли скажет спасибо, если от тебя останется только труп, который даже на живодерню не продать. Не забывай об этом, когда в другой раз сунешься в волчье логово». И он улыбнулся, и меня до сих пор тошнит от его улыбки.