Смятая постель - Франсуаза Саган

Она, должно быть, прилично выпила, как все вокруг, но тут же сообразила, что опьянела, и благодаря своему потрясающему инстинкту, который во время кораблекрушения подсказал бы ей, кто из пассажиров самый богатый – будь это даже незнакомец в бумазейной пижаме – и именно ему она протянула бы последний спасательный круг, – она дала задний ход: Эдуар прежде всего был писателем, левым ли, правым ли – неважно, которого превозносила критика, а значит, у него был шанс преуспеть.

– Я сказала так, к слову, – похлопав его по руке, улыбнулась Тони, – и, конечно, преувеличила. Мне нравятся ваши пьесы, и мы ведь теперь с вами добрые друзья, не так ли? Вы же не перестанете встречаться с нашей птичкой…

Она кивнула в сторону Беатрис, которая, улыбаясь и прикрыв глаза, танцевала в объятиях Никола. Они очень хорошо танцевали вместе.

– Прекрасная парочка, а? – спросила Тони. – Не волнуйтесь, голубчик Эдуар, это дело прошлое. А вообще, если будут неприятности, звоните мне. Если кто-то знает парижскую жизнь Беатрис, так это я.

Эдуар молчал целую секунду.

– Нет, благодарю, – выговорил он наконец.

Несмотря на хмельной туман, он испугался: сначала его испугало предложение Тони, а потом его отказ от него. Тони была ему омерзительна, но, может быть, ему стоит сделаться приятелем этой псевдо-Эноны? И он уже представлял себе, как звонит ей на рассвете, умоляя указать ему путь и средства, чтобы вернуть бежавшую Беатрис. Он видел себя жертвой адских обстоятельств, трагическим героем комедии Фейдо: он – обманутый простак, Тони – наперсница, а Беатрис, конечно, жестокая прелестница.

– Театр, да и только, – сказал он вслух.

Слово «театр» окончательно отрезвило профессионального импресарио.

– Как продвигается ваша пьеса? – спросила Тони. – Расскажите мне, расскажите мне все, мы же с вами друзья. Есть роль для Беатрис?

Эдуар уставился на нее в изумлении, как будто имел дело с сумасшедшей, но потом сообразил: он был писателем, Беатрис – актрисой, и он любил ее. Он подумал, что никогда, ни на одно мгновение, ему не приходило в голову написать для нее роль. Сама мысль об этом казалась ему неприличной, пошлой, почти оскорблением, причем именно из-за их связи. Любовь – одно, работа – другое, и смешение этих двух вещей казалось ему, даже из чисто логических соображений, непристойностью. Он почувствовал себя почти виноватым.

– Нет… нет… – забормотал он, – вообще-то главная роль там мужская, и я начал эту пьесу давно, когда… когда…

Теперь он отбивался, почти извинялся.

– А надо бы об этом подумать, – весело сказала Тони. – Во всяком случае, на будущее. Сейчас мы завалены предложениями. Беатрис вам ничего не говорила?

– Нет, – удивленно сказал Эдуар. – Ничего.

Она и в самом деле ничего ему не говорила. Беатрис никогда не говорила с ним о своей работе, только иногда ворчала по поводу своего расписания или обязательных встреч с журналистами. Слава богу, она, видимо, стеснялась говорить на эту тему, так же как он.

– Странно, – заметила Тони, – она ни о чем, кроме работы, не думает… Конечно, когда не влюблена, – любезно добавила она.

Но именно вторая фраза, такая далекая по смыслу от первой, окончательно добила Эдуара. Ясно, что Беатрис ни о чем другом не думает, только о работе, работа для нее главное; и ясно, что не так уж она ему доверяет, чтобы обсуждать с ним свои рабочие дела, и ясно, что время от времени ей случается влюбиться; были мужчины до него, а кто, интересно, просматривается после? Он – не ее судьба. Это его судьба – Беатрис. Несомненность этого факта, который он обсуждал сам с собой и днем и ночью, показалась ему вдруг до того очевидной и окончательной, что ему захотелось встать и уйти. Но друзья его по-прежнему танцевали, официанты разносили напитки, Тони продолжала неразборчиво бормотать, и уйти он не мог.

Он словно бы вскочил на ходу на вертящуюся карусель, тряскую, губительную, и захотел любой ценой соскочить обратно – хоть и знал, что однажды его внезапно выкинут с нее, сейчас удерживают его скорость и закон всемирного тяготения. Эдуар заказал еще выпивку, и ночь наполнилась сногсшибательными проектами и путаными теориями. Было четыре часа утра, когда Эдуара Малиграса, который вообще-то не пил, привела к себе домой, мертвецки пьяного, его любовница. Она раздела его, поцеловала в лоб и в прекрасном расположении духа уснула с ним рядом.

Глава 9

На следующий день часов в одиннадцать Беатрис, свежая, как акварель, и даже вызывающе свежая, качалась в гамаке. Эдуар сидел на садовом стуле в ужасном состоянии и старался на нее не смотреть.

– Я так прекрасно себя чувствую! – сказала Беатрис. – Это ужасно! Всякий раз после вечеринки я прекрасно себя чувствую. Сегодня, увы, придется работать.

Слово «работать» будто гонгом отозвалось в больном мозгу Эдуара. Беатрис засмеялась:

– У тебя убитый вид, Эдуар. А ведь весело вчера было, правда?

Ненакрашенная, в летнем халате, немного растрепанная, она казалась неожиданно юной и веселой. Она похлопала ладонью по рукописи, которая лежала рядом с ней.

– Вот, посмотри, – сказала она, – новое творение Рауля Данти. Он хочет в октябре начать съемки. Сюжет мрачноватый, но интересный. Ты не хочешь мне его почитать?

– Да, конечно, – сказал Эдуар. – Хорошая роль?

– Во всяком случае, большая, – сказала Беатрис, – как тебе известно, у Рауля есть деньги, чтобы снимать. Так что я в конце концов соглашусь. У Рауля всегда яркие вещи, грубоватые, но впечатляющие. И потом, мне нужны деньги. Впрочем, деньги всегда нужны. Не понимаю, куда они деваются… А что у тебя?

– О, у меня, – сказал Эдуар, – у меня есть авторские права; для Европы это не так уж плохо. Есть Курт, который занимается ими для меня.

– Тебе бы нужно все доверить Тони, – сказала Беатрис. – Она настоящая акула.

Эдуар рассмеялся:

– Но она сама сказала, что ничего не понимает в том, что я пишу.

– Тем более, – сказала Беатрис, – она будет злиться и продаст тебя вдвое дороже. Ты сейчас пишешь что-нибудь?

Эдуар вздрогнул.

– Я только начал, – сказал он, – ты видела, я писал в Лилле…

Он умолк, подыскивая слова. В это утро он не чувствовал себя ни красноречивым, ни уверенным в себе. Он предпочел бы поговорить о своей пьесе после любви, в темноте, будучи уверенным в себе как любовник, он, может быть, обрел бы уверенность и как писатель. Но сейчас, при свете бледного солнца, с гадким привкусом вчерашнего табака во рту… Беатрис протянула руку и нежно погладила его по голове.

– Знаешь, – сказала она, – если тебе неприятно, не рассказывай. Но мне-то как раз нравится, как ты пишешь. Мы ведь с тобой, кроме всего прочего, и друзья, разве нет?

Что-то было в ее голосе тревожное и нежное, что удивило Эдуара. «А-а, так это правда, – подумал он, – она действительно думает, что я слишком умен и слишком интеллектуален для нее». Конечно, вчера вечером она выставила его в смешном свете, но, может быть, только для того, чтобы почувствовать себя увереннее? Сейчас ее темные глаза смотрели на него без всякой иронии. Взгляд был внимательный, нежный, и Эдуар почувствовал дуновение счастья. Да, он ждал от нее чего угодно, но что-то в ней, как ни странно, не относящееся к области чувств, вызывало в нем неясное доверие. Когда-нибудь она, может быть, и будет мучить его, но никогда не оскорбит неуважением. В этом он был уверен. И, возможно, даже страдания, которым она будет причиной, помогут ему найти наконец ответы на те вопросы, неисчислимые вопросы, что он никогда не мог ясно выразить, но которые теснились у него в мозгу с самого детства.

Беатрис улыбнулась ему, и Эдуару показалось, что она его поняла, что она знает все о нем, о себе, об их отношениях. Впервые в жизни у него появилось отчетливое и необычайное ощущение, будто они сообщники, товарищи (ими, в общем-то, и должны быть те, кто старается, каждый по-своему, конечно, но все-таки вместе, избежать присущего каждому одиночества). Однако ни он, ни она не согласились бы на товарищество, не захотели сделать его своим обычным состоянием, своим убежищем, потому что оно противоречило самой природе, природе взаимоотношений мужчины с женщиной, любящих и любимых, субъекта и объекта; товарищество, отменив соотношения силы и слабости, которые породили их любовь, которые поддерживали ее и теперь, превратило бы эту любовь во что-то искусственное и фальшивое. Но именно этой любовью, слепой, увечной, и дорожил Эдуар больше всего на свете – так иные матери страстно любят своего ребенка-дауна. Их любовь и в самом деле была необычным ребенком – покалеченная при появлении на свет, отвергнутая недостойной матерью и беспомощным отцом, через пять лет она тайно возродилась и восторжествовала в них. И Эдуар спрашивал себя: а что, если из них троих этот ребенок – самое живое и самое важное, даже если потом они откажутся от него?

– Я бы очень хотел почитать тебе то, что я написал, но не уверен, понравится ли тебе.