Тысяча бумажных птиц - Тор Юдолл

– Значит, ты зарабатываешь своим творчеством?

– Нет. Приходится брать подработку, чтобы хватало на жизнь. Обычная офисная скучища… делопроизводство. Но иногда я провожу мастер-классы. Гончарное дело. «Искусство для людей с болезнью Альцгеймера». А ты чем занимаешься?

– Я учитель. Преподаю музыку в школе. Большинству моих учеников абсолютно плевать на Бетховена.

Она садится на диван. Соблазнять остальных было просто, как играть гаммы; но теперь все вдруг стало сложнее. Теперь осталась только суровая реальность в ярко освещенной кухне.

– У тебя в доме полный раздрай.

– Я сам в полном раздрае. Извини. Тебе сколько сахара?

– Две ложки.

Он размешивает сахар в кофе, ложка тихонько звенит.

– У меня затяжная бессонница. – Джона все-таки предпринимает попытку. – И синдром беспокойных ног. Почти ничего не помогает. Иногда – прикосновения. Массаж…

– Тебе, наверное, одиноко.

– Да.

У нее слишком пристальный, слишком откровенный взгляд. Джона привык к тому, что он всегда сам контролирует ситуацию, но она смотрит так, словно оглаживает его взглядом… Джона судорожно сглатывает комок, вставший в горле.

– Знаешь, – смеется она, – у тебя не особенно хорошо получается.

– Что?

– Соблазнять женщин.

Он вдруг ловит себя на том, что его губы кривятся в ироничной улыбке. Лицу от нее неуютно и странно.

– Женщинам вроде бы нравится, – говорит он. – Когда в них нуждаются.

– Тебе не идет эта роль. Получается неестественно.

Он хочет спросить, с чего бы она вдруг заделалась знатоком человеческих душ, эта худющая, совершенно непривлекательная девчонка, которой явно не хватает любви. Это видно в каждом ее движении, в каждой позе: как она горбится, как сидит, косолапо вывернув ноги носками внутрь. И все же в ее неуклюжести есть что-то искреннее и сокровенное, словно ее хрупкое тело пытается удержать в себе некий крах или триумф.

– А что будет естественно? Может, музыка? – Она берет в руки гитару. – Сыграй что-нибудь.

Лады до неприличия пыльные. Кедровая дека потерта после стольких поездок в автобусах и исполнений на бис.

Джона чешет ключицу. Его футболка задирается вверх, выставляя напоказ рыхлый живот.

– Она не настроена.

В последний раз он прикасался к гитаре еще до похорон. Хлоя не оставляет попыток вручить ему инструмент; возможно, его билет к ночи секса.

Он неохотно берет гитару и садится на диван. Хлое приходится подвинуться, чтобы освободить ему место. Настраивая гитару, он с удивлением понимает, что в этом есть некое утешение: такой знакомый, такой родной вес, давящий на колено, струны, которые подчиняются его пальцам – или не подчиняются, если не в настроении, – изгиб деки, как будто специально заточенный под сгиб его локтя. Нерешительно, словно с опаской Джона начинает перебирать струны. Пальцы как деревянные, но звук отдается вибрацией в животе, аккорды возникают из пустоты, словно призраки старых друзей. Они складываются в мелодию одной из его песен, но он просто играет, без слов. В песне рассказывается о том, как Одри рыщет по букинистическим лавкам в Саут-Бэнке. Для припева Джона позаимствовал строки из Эмили Дикинсон[16]: Надежда – крылатая птаха… Поет свою песню без слов… и петь не устает. И петь не устает. Его пальцы скользят по ладам. Он потерялся в мелодических контрапунктах, разнородных ритмах, небрежных долях.

Джона прекращает играть. В его глазах стоят слезы.

Она смотрит на него в упор. В ее глазах – синева и печаль.

– Да, хотя бы играть ты умеешь.

Она наклоняется к нему, вытирает слезы с его щек, потом замирает, как будто пробуя на вкус расстояние между его и своими губами. Первый поцелуй получается странным, неловким; их губы только слегка задевают друг друга. Все так зыбко, что Джона даже не уверен, что ему не почудилось.

Второй поцелуй не дает усомниться в своей реальности. Непреодолимое расстояние между двумя незнакомцами вдруг сокращается, его язык исследует изнанку ее щеки. Утешительное прикосновение. Он раздевает ее, открывая для себя ее белый прохладный живот, ее плоскую грудь, в которой есть некая трогательная наивность.

В спальне Хлоя сама выбирает позицию и садится на него верхом. Садится к нему спиной, и ему видна ее татуировка – через всю спину, от копчика до плеча. Джона водит пальцами по черным линиям, словно читает шрифт Брайля на ее ритмично качающейся спине. Три листа бумаги взмывают вверх, один над другим, у четвертого листа есть крылья, у пятого – крылья и клюв, два верхних – уже не листы, а две птицы, летящие прочь.

Она меняет позицию, ее пятки вонзаются ему в почки. Она задает ритм, ее мышцы – жадные, выразительные. Непосредственная и естественная, как ребенок, сосущий палец, она сливается с ним всем своим существом, как будто стремится почувствовать себя цельной в единении с чужим телом. Ему кажется, он тонет в ней, в ее ненасытном напоре. Она кончает первой. Ее пронзительный животный крик ошеломляет его, потрясает до самых глубин естества, он содрогается всем телом, освобождается от напряжения, и теперь, после сомнения и неистовства, есть только двое – он и она, – и их дыхание в темноте.

Когда он просыпается, ее уже нет. Так всегда и бывает в последнее время. Перед тем как уйти, женщина явно рассматривала фотографии Одри; снимок в рамке стоит на полке не так, как надо. На подушке – листок бумаги с номером телефона и словами: ПОЗВОНИ МНЕ. Как гитарное соло, что повторяется вновь и вновь, закольцованная комедия нравов, но сегодня в привычном шаблоне присутствует одна аномалия. Сейчас одиннадцать утра. Джона спал девять часов.

Прекрасные встречи

Пока Джона был здесь, Гарри держался поодаль. Теперь он проводит рукой по скамейке Одри, в который раз размышляя о выборе древесины. Красное дерево хорошо сопротивляется гниению и непогоде, устойчиво против насекомых, но оно относительно мягкое, а значит, на нем обязательно появятся вмятины и царапины. Дело не в экологических соображениях, хотя – да – секвойи растут медленно. Гарри больше всего беспокоит, что скамья сделана из его любимого дерева. В этом есть что-то пугающе правильное.

Скамейка уже не сияет, как только что с фабрики. За девять месяцев деревянные рейки поизносились под солнцем, дождем и весом задницы Джоны. На спинке – засохшие кляксы птичьего помета. И все же скамья стоит в очень хорошем месте, с прекрасным видом. Гарри оборачивается и смотрит на озеро, на острова, а потом у него возникает назойливое ощущение, что сейчас здесь появится Джона, вынырнет из-за кустов кизила. Стремясь избежать нежелательной встречи, Гарри идет на противоположную сторону озера, откуда тоже видна скамейка. Она стареет с достоинством, уже почти не отличается от остальных; но для него каждая из этих скамеек как просьба. Они взывают к нему, они хотят, чтобы он помнил тысячи мгновений, прожитых теми, кого уже нет. Как они тоже любили смотреть на отсветы солнца, рябящие по воде. Как они крали минуты на созерцание облаков. Мир распирает от воспоминаний. Я здесь был. Я жил.

Гарри листает свою записную книжку: наблюдения за исчезающими мадагаскарскими суккулентами, памятки о протекающей крыше оранжереи принцессы Уэльской и о неправильной табличке с названием растения в Герцогском саду. Из головы никак не идет разговор, случайно подслушанный утром: сотрудники обсуждали истории о призраках в садах Кью. Коллеги были согласны, что по ночам в Кью жутковато, особенно в Викторианской оранжерее. Стекла дребезжат на ветру, в траве шуршат ящерицы, лягушки-быки выпрыгивают словно из ниоткуда. Но Гарри, как ни старался, ни разу не видел здесь призраков.

Он ищет их и теперь, при свете дня. Гарри представляет себе, как они пристально вглядываются в верхушки деревьев, будто пытаются вспомнить давно забытое или ищут какую-то часть себя, потерявшуюся в лесу. Может быть, они прямо сейчас восседают на этих скамейках. Продолжают цепляться за жизнь, красота мира не дает им уйти. У них на коленях – невидимые, дорогие их сердцу вещицы и мертвые истории. Держись, говорят они, держись крепче.

В библиотеке Гарри нашел целую полку книг, посвященных загробной жизни и скорби. В основном – полная ерунда, но в одной книге Гарри прочел, что если смерть человека была внезапной, его душа застревает здесь. Поэтому Гарри и наблюдает за скамейкой Одри, ждет, что воздух сгустится, мелькнет ее тень. Он сердито строчит в своей книжке: Прекрати, Хал. Ты просто садовник.

Он сидит на скамейке, поставленной в память о супружеской паре, основавшей Театр Кью. Чуть дальше – скамейка Уильяма Дайсона, «американца, который частенько бродил по этим дорожкам». Гарри так хочется его увидеть, но по аллее идет только мама с коляской. Когда они проходят мимо, ребенок улыбается Гарри беззубой улыбкой, и Гарри машет ему рукой. Оторвав взгляд от озера, он понимает, что его мрачное настроение совершенно не вписывается в сегодняшнюю атмосферу: посетители Кью вовсю заигрывают друг с другом среди желтых нарциссов. Гарри кладет в книжку закладку – все та же старая фотография: женская юбка, кирпичная стена, тюлевая занавеска, – надевает кепку и идет к Минке[17], где два незнакомца встретились на первом свидании. Это сразу понятно по их неловкому, сбивчивому разговору в попытках преодолеть разрыв. Что им нужно сделать, чтобы раскрыться друг перед другом, прекратить эту невнятную пантомиму?