Екатерина Воронина - Анатолий Рыбаков

– Я не буду больше с вами танцевать, вы не умеете вести себя, – сказала Катя.

Мостовой, улыбаясь, смотрел на Катю. Узковатые глаза, серые и блестящие, придавали ее лицу ту своеобразную выразительность, которой не бывает на идеально правильных лицах, где есть чем полюбоваться, но нечему запомниться.

Он взял ее маленькую крепкую руку,

– Я больше не буду, ладно?

Катю тронул этот жест, и она улыбнулась Мостовому. На столе, рядом с патефоном, лежал томик Куприна. Перелистывая его, Мостовой оживился. Ему нравился «Гамбринус», но его в сборнике не было.

– Прекрасный рассказ! – говорил он. – Вы помните: «Человека можно искалечить, но искусство все перетерпит и все победит». Правда, здорово?

Кате тоже нравился «Гамбринус». Совпадение их вкусов обрадовало ее: этот рассказ может любить только добрый и хороший человек.

Они заговорили о других книгах. Им казалось, что они читали их давным-давно.

Он проводил ее до дома. Они шли по затемненному городу. Редкие патрули останавливали их, проверяли документы. Кате были приятны почтительность, с которой патрульные обращались к Мостовому, и его сдержанное достоинство военного человека, уважающего обязанности этих людей.

Они долго сидели на скамеечке за вторым флигелем. Лучи прожекторов бродили по небу. Мостовой вспоминал родных, оставшихся в Ленинграде, в блокаде, и рассказывал о боях, в которых участвовал.

Он опять взял ее руку в свои.

– Через неделю я уеду, и мы с вами, наверное, больше никогда не встретимся.

Она не отняла руки. Прощаясь, он поцеловал ее. Это был первый в ее жизни поцелуй, и в ту ночь она долго не могла уснуть.

Утром Катя встала с мыслью о Мостовом. Быстро поела на краю стола, освещенном коптилкой, и убежала в госпиталь. Она знала, что Мостовой придет туда.

Вечером они были в театре, смотрели «Фронт» Корнейчука. В том, что происходило на сцене, Кате чудился кусок жизни человека, который сидел рядом с ней, она чувствовала его напряженное внимание. Равнодушие Мостового к взглядам, которые бросали на него женщины, подкупало. И она с волнением ожидала конца спектакля: они снова будут сидеть в саду на скамейке, и лучи прожекторов будут бродить по небу…

На другой день в госпиталь неожиданно позвонила Соня. Катя услышала в трубке ее дрожащий, взволнованный голос… Несчастье…

– Коля ранен… Он в госпитале.

– Где? В каком госпитале?

В трубке послышалось всхлипывание.

– Не знаю… Пишет: «Скоро выпишусь, приеду, пустяки». Но если его демобилизовали, значит, это серьезно, Я должна ехать к нему.

– Куда же ты поедешь? Где этот госпиталь?

– Не знаю… Есть только полевая почта. Катенька, может быть, ты узнаешь, где это.

– Хорошо, дай мне номер, я постараюсь узнать. И не волнуйся, не паникуй. Раз пишет, значит, жив.

– Да, это так, – грустно сказала Соня. – Но что с ним? Может быть, он тяжело ранен.

– И вовсе не тяжело. Если бы он был тяжело ранен, то не писал бы тебе, а сразу бы приехал. Или наоборот: сразу написал бы тебе всю правду. Я эти дела хорошо знаю.

– Ты думаешь – ничего страшного?

– Абсолютно ничего. После госпиталя часто дают временный отпуск.

Соня опять заплакала.

– Мне все равно, какой он вернется. Но мне его жалко: ведь он будет мучиться.

– Случись что-нибудь серьезное, все было бы по-другому. И никогда он не написал бы тебе: «пустяки»… Я постараюсь узнать. Ну, Сонечка, дорогая, поверь, все будет хорошо, честное слово.

Она положила трубку.

Бедная Соня! Сколько ей теперь ночей не спать, пока не вернется Николай. И Катя со страхом подумала, что и Мостовой через несколько дней отправится на фронт.

Они виделись каждый день, ходили в кино, бродили по улицам. Говорил Мостовой, а Катя слушала. Иногда она представляла себе его с женщинами, она старалась не думать об этом. Она любит Мостового, он любит ее, смотрит ей в глаза, пожимает ее руку, ничего другого она не хочет знать.

– Дорогая моя, – говорил ей Евгений Самойлович, – на вас невозможно смотреть. Вы излучаете счастье.

Так прошла неделя их знакомства. Катя перешла на ночное дежурство. В первый же свободный день Мостовой попросил ее прийти к нему. Он жил на квартире Евгения Самойловича. Катя знала, что в этот день Евгений Самойлович в госпитале и они будут одни.

– Может быть, мы в городе встретимся и пойдем куда-нибудь? – сказала она, отводя глаза и зная, что он будет настаивать и она придет.

– Какая разница! – сказал Мостовой. – Зайди после дежурства, ведь это близко, а там мы решим, куда идти.

Она пришла к Мостовому. Не хотела его обидеть, боялась потерять его. Она остановилась в дверях. Он ждал ее. Были слова, которых она не запомнила, поцелуи, на которые она не отвечала. Был день, и холодное февральское солнце заливало своим светом эту пустую и неуютную комнату…

Потом был вокзал, ночной вокзал военного времени. Суета, затемнение, солдаты, офицеры, теплушки, сверкание рельсов в темноте, тоскливые гудки паровозов.

Катя шла по перрону рядом с вагоном. Поезд набирал скорость. Она побежала, хотя уже не видела Мостового. Красный огонек пропал, снова мелькнул и, наконец, исчез совсем.

И только когда Катя вышла на привокзальную площадь, тихую, темную, пустынную, она поняла, что его уже нет и, может быть, он никогда не вернется. И заплакала, прислонясь к ограде пустынного сквера.

Через три недели Катя получила от Мостового первое письмо. Бесчисленное количество раз перечитывала она вырванный из ученической тетради листок бумаги. Косые линейки были наивны, как первый день в школе, сгибы треугольника делали его похожим на развернутый бумажный кораблик. Она носила его на груди, при каждом движении ощущая шелест бумаги, поминутно вынимая и перечитывая. Она знала его наизусть, но ей казалось, что она что-то недочитала, в чем-то не разобралась, не понимала, что новым каждый раз было только то волнение, которое она испытывает, перечитывая его. Даже во время обхода врача Катя не могла удержаться: вынимала письмо, трогала, хотела убедиться, что оно есть! Иногда, наказывая себя, оставляла письмо дома и весь день думала о том, как придет домой и перечитает.

Мостовой писал, что думает о ней, полон всем, что было, его единственное желание – снова увидеть ее. Он целует ее в губы… Эти строки освятили все, что произошло между ними.

Идя на работу или с работы мимо дома Евгения Самойловича, она с трепетом смотрела на знакомые окна, заходила к Евгению Самойловичу, подолгу сидела у него. Все здесь напоминало ей Мостового, казалось, сейчас откроется дверь и он войдет.

– Что наш майор, – спрашивал Евгений Самойлович, – все воюет?

– Просил передать вам привет.

– Вот и неправда. Ничего он не просил передавать.

– Почему вы не верите? Я вам говорю, что передавал.

– А я вам говорю, что не передавал. Зачем эти приветы, кому они нужны?

– Он помнит о вас, не забывает.

Наклонив голову, Евгений Самойлович смотрел на нее поверх очков.

– Дорогая моя, там – война. И незачем ему помнить меня. Скажите спасибо, что он вас еще помнит.

Она снисходительно улыбалась: разве может Мостовой забыть?

Мостовой оставил ей свою фотографию, маленькую фотокарточку для документов с чистым косым углом. Она хотела ее увеличить, но побоялась оставить в мастерской: вдруг потеряют или испортят. Она вставила ее в угол рамки, где были сняты ее отец и мать после свадьбы. Отец в форменной тужурке речника сидел на плетеном стуле, мать в белом платье и косынке стояла рядом, положив руку на его плечо. Рядом с ними – Мостовой, в своей перехваченной ремнями гимнастерке с погонами, выглядел еще моложе.

Все, что расцветало в Кате, изливалось на окружающих ее людей. Обаяние девушки сменилось обаянием молодой женщины, может быть, еще в большей степени покоряющим людей. Катю уже не смущали взгляды, которые бросали на нее мужчины, – она была защищена от них своей любовью.

Глава десятая

Николай Ермаков приехал в Горький в июне. Он был контужен в голову и демобилизован.

Они с Соней жили в больших корпусах нового, перед войной построенного портового поселка в пустой, еще не обжитой квартире. Катя не почувствовала в ней ни праздничности, ни той милой неустроенности, которая должна быть у молодоженов. Уже вечерело, но они не зажигали света. В комнате стоял тот вечерний полумрак, когда за окном еще чувствуются последние отблески солнца, улица еще шумит дневным шумом, а в комнате темно.

– Мать наша на работе, вот и сидим одни, – сказала Соня, с улыбкой поднимаясь навстречу Кате.

Николай, в пропотевшей гимнастерке и грубых сапогах, по-солдатски стриженный и обветренный, выглядел одним из тех рядовых пехоты, которых Катя хорошо знала по госпиталю. Он нервно подергивал большой стриженой головой, проводил по ней обеими руками от лба к затылку, точно приглаживая отсутствующие волосы, и Катя подумала, что он действительно тяжело болен и Соне нелегко придется. Его молчаливость, угрюмость тоже казались последствиями контузии.