Под чужим именем - Виктор Михайлов

— Пойдем в дом, поговорим, — сказал ему полковник и уже с порога Вербову: — Подожди, я сейчас. — Войдя в комнату, Шабров сказал жене:

— Машенька, ты там, пока я занят, поговори с Евгением Николаевичем.

— Я с ним поговорю! — многозначительно сказала Мария и вышла в сад.

— Ну, что у тебя, Русых? — спросил он солдата.

— Товарищ полковник, десять дней я работаю в бригаде по укладке плитки. Дело не мудрое, а работают они так, точно итальянские мастера скрипки, — те секрет лака берегли, эти от меня секретничают. Разрешите, товарищ полковник, я подберу из стройбата человек десять, мы эту бригаду через две недели с носом оставим, — горячо сказал Русых.

— Смело, очень смело, но стоит рискнуть. Не осрамишься? — улыбаясь, спросил полковник.

— Нет, товарищ полковник, не осрамимся! Поначалу, конечно, работать будем медленно, но даю слово: догоним и перегоним! — обещал Русых.

А в садике происходил другой разговор, и довольно острый:

— Вы зачем спаиваете мужа? — глядя прямо в глаза Вербова, спокойно спросила Мария, но так, что тому стало не по себе.

— Что вы, Мария Сергеевна! Ваш муж сильный, волевой человек, разве я имею на него какое-нибудь влияние? — изворачивался Вербов.

— Влияние? — переспросила Мария и тут же сама ответила: — Нет, влиять на Петра Михайловича вы не можете, но у каждого человека, даже сильного, есть свои маленькие слабости, а вы хотите маленькую слабость превратить в большую.

— А по-моему, вы сами, Мария Сергеевна, делаете из маленькой мухи большого слона…

— Не паясничайте! — пережила его Мария. — Давайте попробуем хоть раз говорить с вами серьезно. Вы тратите деньги и большие. Вот сейчас принесли эти фрукты, портвейн, зачем? Да потому, что вам это выгодно! Да, да, выгодно!! Какой-то смысл во всем этом есть, но какой…

— Мария Сергеевна, это нехорошо. Я очень люблю Петра Михайловича, его семью — и такое подозрение…

— А я очень люблю, когда отношения людей чисты и понятны, а вы весь какой-то…. Вот Шуру, секретаря… Она же девочка, ей девятнадцать лет, а вы ее звали к себе в Москву, соблазняли веселой жизнью. Нас еще Макаренко предупреждал против упрощенного, бесстыдного цинизма. Вы и к делу своему относитесь цинично. Какой-то вы голый человек и наготы своей не стыдитесь.

— Вы хотите меня обидеть? — едва сдерживая себя, спросил Вербов.

— Нет, Евгений Николаевич, я не хочу вас обидеть, я не вникаю в ваши служебные взаимоотношения с мужем, только прошу вас — уйдите из нашей личной жизни. Вы уже много принесли нам неприятностей, поэтому просто, без трагедий, возьмите эти ваши кульки с вином и фруктами и уйдите, прошу вас! — спокойно, но очень твердо сказала Маркий.

Вербов постоял мгновение, подумал и, махнув рукой, быстро вышел, хлопнув калиткой.

19. ПИСЬМО К ЖЕНЕ

В субботу вечером Никитин особенно остро чувствовал свое одиночество. Выбрался он из управления поздно, на улицах было много празднично одетых, гуляющих людей. Одни торопились к вокзалу, чтобы провести этот вечер в Москве, другие шли в парк к реке или на стадион посмотреть легкоатлетические соревнования.

Стояла жаркая, сухая погода, отцветал тополь, легкий пух его цветения носился в воздухе, оседая на асфальте светлосерым пушистым ковром. Из сквера доносился одуряющий запах фиалок.

Никитин шел домой, охваченный непреодолимым желанием поговорить с Ксенией. По субботам он писал ей подробные письма, и они утоляли его тоску, скрашивали одиночество.

В большой трехкомнатной квартире главного инженера Ремизова, где на время его командировки поселился Никитин, было неуютно: большие комнаты, обставленные только самой необходимой мебелью, нагоняли тоску.

Никитин открыл окно. Перед ним была унылая перспектива крыш, и на горизонте за рекой темнозеленая полоска леса тонула в предвечерней дымке. Он повернулся, подошел к столу, сел и достал бумагу. Затем поставил перед собой карточку Ксении, с которой она смотрела на него озорным, чуть прищуренным взглядом, и написал:

«Дорогая моя Ксения!

Сегодня почему-то вспомнил эпизод, рассказанный Станиславским в книге «Моя жизнь в искусстве». Ты, Ксюша, наверное, помнишь: известный по тому времени режиссер Федотов с огромным увлечением описывал Станиславскому задуманную им постановку. Он называл свой творческий план задуманным, но на самом деле — Станиславский это отлично понимал — Федотов и сам еще толком не знал, что у него выйдет. Он фантазировал экспромтом, чтобы разжечь к творчеству собеседника и самого себя.

Ты не представляешь себе, Ксения, как это верно! Как важно видеть устремленные на тебя понимающие глаза, как важен творческий спор, в котором рождается истина, кристалл творческого замысла.

То, что зачастую видишь только внутренним взором, в творческом споре становится конкретным и материально ощутимым.

Я остро чувствую все это сейчас, когда тебя, моя дорогая, нет со мной, когда настоящий умный друг Сергей Васильевич недалеко от меня, но я лишен возможности видеться с ним часто.

Правда, есть тут в городе товарищ, которому можно довериться, это первый секретарь горкома партии Горбунов. Я много слышал о нем — интересный, глубокий человек, кандидат технических наук, а был простым волжским грузчиком. Пойти к такому человеку лишь с сомнением и догадками не хочется, он еще поднимет на смех.

Меня обуревают сомнения, а посоветоваться, даже просто поговорить, не с кем, и творческая мысль застывает в неподвижности, потому что творчество, как и любовь, требует поощрения.

Скучаю по тебе безумно. Каждый час, каждую минуту, когда я могу остаться наедине с моими мыслями, я с тобой, моя дорогая.

В этой большой, полупустой квартире особенно чувствуешь свое одиночество. Пиши мне, родная, пиши чаще, каждый день. Целую тебя

твой Степан

А не приехать ли тебе ко мне готовиться к диссертации, а?».

Когда Никитин дописывал последние строки своего письма, совсем уже стемнело и он едва различал написанное. В потемневшем небе стояла полная луна, она смотрела безучастным взором прямо в окно, положив на пол комнаты серебряный половичок света.

Чтобы надписать на конверте адрес, пришлось включить электричество. Но, заклеив конверт, Степан выключил свет и долго сидел у окна, мысленно подводя итог сегодняшнего дня:

«Кто же, Вербов? Нет, это стяжатель, деляга! Обыватель с буржуазными замашками! Может ли себя вести так враг?! Нет, не может. Враг не должен привлекать к себе внимания окружающей его среды».

Так в борьбе за существование многие животные приобретают сходство по цвету и даже по форме с окружающей их природой. У животных инстинкт приспособления — как результат естественного отбора. Приспособление у врага — сознательная маскировка. Чем бдительнее советские люди, в среду которых проник враг, тем больше враг приспосабливается, лжет и лукавит.

«А странная связь Вербова с Кармановой, конструктором номерного завода? — думал Никитин. — В то же время, если бы Вербов хотел использовать эту связь для каких-то тайных целей, зачем бы он хвастался этой связью? Пошло, а зачастую грубо говорил о своей победе?»

Так, рассуждая и споря с самим собой, долго сидел Никитин у раскрытого окна, и опять ему вспомнились напутственные слова Каширина:

«Будет трудно, помни — ты не один. Первый секретарь горкома партии Роман Тимофеевич Горбунов — человек умный, большого жизненного опыта. Будет трудно, иди к нему». И он решил пойти к Горбунову.

20. СЕКРЕТАРЬ ГОРКОМА

Когда Никитин вошел в приемную, технический секретарь печатала на машинке. Она закончила страницу, вопросительно повернулась к посетителю, выслушала его и, записав в блокнот фамилию, с сомнением сказала:

— Не знаю, товарищ, примет ли вас Роман Тимофеевич, — в понедельник пленум и он готовится к докладу. Разве, что если очень, важно…

— Очень важно, — подчеркнул Никитин.

— Попробую, — ответила она и, опустив шторную крышку, заперла бюро на ключ и вышла из приемной.

Никитин еще не успел оценить по достоинству осторожность секретаря, как его попросили к Горбунову.

Секретарь горкома поднялся к нему навстречу. Очень высокий, немного сутулый человек, на вид лет пятидесяти, с натруженными руками рабочего.

— Не торопитесь? — спросил он Никитина.

— Нет.

— Прошу, посидите тут у меня десяток минут, не больше, — сказал Горбунов и вернулся к своей рукописи. Говорил он приятным волжским говорком с ударением на «о».

Никитин осмотрелся. Большой, в пять окон, кабинет секретаря горкома скорее напоминал кабинет ученого: высокие стеллажи книг, стремянка, возле нее маленький столик с настольной лампой. На длинном полированном столе, на салфетках зеленого сукна лежали шестерни из пластмассы, детали машин, резцы из твердых сплавов, а посередине стола в низкой хрустальной вазе букет нежнорозового душистого горошка. На стенах, оклеенных темносиними гладкими обоями, висело два портрета, писанных маслом, — В. И. Ленина и Максима Горького — копия с работы Бродского и несколько архитектурных проектов.