Бернар Кене - Андре Моруа

За столом Антуан оказался между мадам Ламбер-Леклерк и мадам Бремон; обе его испугали. Жена министра была молода, умна и довольно резка; другая же была просто толстой, приветливой женщиной, но ее занимало говорить об актерах, которых он вовсе не знал. Он не разжимал рта и только слушал. Быстрота разговора кружила ему голову. Эти люди, казалось, все читали, все видели и знали весь свет. По поводу каждого нового имени, которое случайно попадало в разговор, кто-нибудь из них тотчас же мог рассказать анекдот. Как только умолкал какой-нибудь мужской голос, возникал отчетливый голосок Элен де Тианж и, как челнок, нес по столу нить разговора туда, где надлежало его подхватить. Ламбер-Леклерк говорил об иностранных долгах и рассказывал занятные истории о Мирной конференции. Затем — Антуан не заметил, как это случилось, — на сцене очутился Жан-Филипп с парадоксами о негритянской музыке. Тианж подхватил это и высказался сам о негритянской скульптуре.

— Никто не имеет, — заявил он, — такого чувства трех измерений, как негры.

«Боже мой! — подумал Антуан. — Но почему же это так?» Но в то время, как внимание его отвлеклось этими мыслями, волна разговора приняла уже другое направление. Теперь говорили о художественном вдохновении.

— Сюжет «Степи»? — говорил Фабер. — Это анекдот, который я слышал, когда мне было шестнадцать лет, я медленно питал его всеми дальнейшими впечатлениями. Как общее правило, ничего хорошего не выходит из темы, которая не успела естественно вырасти внутри. Романист черпает из своего детства, из своей юности, редко из зрелого возраста. Роман старости никогда не был написан «изнутри»… Он не имел времени для того, чтобы созреть…

— А музыканты? — сказала Элен, бросая челнок Жану-Филиппу.

— О, тут совсем по-другому! Тема дается вам случаем, самой природой. Помните ли, — обратился он к Франсуазе, — тот мотив из моей оперетки, который я играл вам вчера вечером и он еще вам понравился, — я нашел его на бульваре, проходя перед «Наполитеном». Два блюдца упали и заколыхались на мраморе — тю-лю, тю-лю, тю-лю… А я уже схватил свою тему. Это очень странно.

— А помните, — отозвалась Франсуаза, — Вагнер рассказывает, как ему пришел в голову мотив для рога Тристана как-то вечером в Венеции, когда он услышал крик гондольера? — И она улыбнулась Антуану, как бы извиняясь перед ним.

«И она тоже!» — подумал он.

Она была совсем непохожа на Франсуазу из Пон-де-Лера или из Флёре. Казалось, она распустилась как цветок в благоприятной среде. Антуан хотел бы этому порадоваться, но он был в отчаянии от своего собственного молчания. Ведь это происходило не от недостатка культуры, он много читал, больше, может быть, чем кто-либо из присутствующих мужчин, но у него была привычка думать медленно, в одиночестве. И теперь, когда он стал размышлять о вдохновении, он тоже мог бы кое-что рассказать. Так, например, у Флобера появилась мысль о «Сентиментальном воспитании» во время каких-то похорон… Но разговор шел своим путем: романские соборы, английские поэты, китайские вазы. Когда Антуан снова стал прислушиваться, приготовив как следует и свои, наконец, замечания, было уже поздно — говорили о любви.

— Я думаю, что мы возвращаемся, — сказал Бремон, — к нравам гораздо более простым, более близким к древним. На пляжах мужчины и женщины опять привыкают быть нагими; это делает желание менее острым и менее опасным. Нужно думать, что необыкновенное соединение целомудрия и соблазна, инстинкта и чувства, которое мы называем романтической любовью, не очень-то новая комбинация — ей восемьсот лет и она, может быть, исчезнет очень скоро.

— Это будет жаль, — отозвалась Элен.

— Да нет же, — сказал Жан-Филипп, — это произойдет совсем незаметно. Наши потомки будут находить, что столь же естественно отделять желание от любви, как для нас естественно их соединять.

— Однако это очень приятно, — заметила Франсуаза.

Фабер нагнулся к Элен де Тианж и тихо что-то ей прошептал, она громко засмеялась.

— Вы заставляете меня краснеть, — сказала она.

Жан-Филипп разговаривал с Франсуазой. Антуан был так явно этим рассержен, что Элен взглянула на него с некоторым укором и тщетно попыталась втянуть его в общий разговор. Его молчание и дурное настроение смущали весь стол. Франсуаза это почувствовала, и ей стало за него стыдно.

«Право, — подумала она, — Антуан просто невыносим. Он не проявляет ни малейшего усилия, чтобы сделать мне что-нибудь приятное. Я была очень счастлива эти пять дней, вдали от Пон-де-Лера и от него».

Как только встали из-за стола, она присела вместе с Жаном-Филиппом за фортепиано. Антуан подошел и облокотился на инструмент, не вступая в разговор. Франсуаза встала. Фабер, заметивший эту сцену, пришел к ней на помощь и увлек ее к дивану.

— Мне нужно задать вам один вопрос, — сказал он. — Я очень хочу знать, есть ли такая героиня романа, с которой вы имели бы общие черты, общие склонности?

— Конечно, — отозвалась Франсуаза с оживлением, — Анна Каренина.

— Я так и думал, — сказал Фабер с некоторым состраданием.

Он поговорил с ней еще некоторое время. Как только он удалился, Антуан занял его место.

— Что он тебе говорил?

Она посмотрела на него сердито.

— Он сказал мне про меня саму что-то такое, что меня удивило и испугало.

— Идем отсюда! — сказал Антуан резко.

— Как? Мы только что вышли из-за стола и должны все идти в казино, смотреть пьесу «Времена».

— Я чувствую себя нехорошо; я не могу остаться. Ты слышишь, Франсуаза? Я не могу идти.

Она видела, что он очень взволнован, побоялась сцены на людях и уступила. Их уход очень удивил и огорчил и гостей и хозяев.

Немного спустя Жан-Филипп говорил о них с Элен де Тианж.

— Как муж вашей сестры мало похож на нее!

— Да, не правда ли? Сегодня вечером он был прямо невыносим! Мы никогда не могли понять, почему она захотела за него выйти. Конечно, тут были и семейные затруднения, но она была от него без ума. Правда, что физически он скорее хорош, и в то время он был офицером, а главное, наши семьи были в ссоре, Франсуаза находила такой брак романтическим.

— Увидим ли мы их завтра? — промолвил Жан-Филипп.

— Вы-то оставьте ее в покое, — отвечала Элен, смеясь.

XVIII

Антуан долго оставался в маленькой гостиной их виллы, не смея пройти к Франсаузе в их комнату. В углу была маленькая библиотечка, где он нашел «Происхождение современной Франции». Он прочитал несколько глав или, вернее, перевернул их страницы, чтобы немного успокоиться.

«Эти лестницы в Версале, такие широкие, что восемьдесят дам в платьях панье…»

«Это невозможно, — думал он, — я не могу ее оставить здесь одну: Бог весть кого еще будут принимать Тианжи в это лето! В этой парижской среде чересчур много вольности. Франсуаза благоразумна, она это поймет… Поймет ли? Она уже так изменилась. Ах, почему не хватило у меня достаточно воли, чтобы не пускать ее сюда?»

Наконец, около полуночи он решился пойти к ней и поговорить.

«Может быть, она спит?»

Он желал этого, но она не спала. Она лежала, но оставила свет, и ждала, даже не читая. Лицо ее было заплакано и очень серьезно.

— Ты не устала? — спросил он. — Я могу с тобой поговорить?

Она посмотрела на него прямо, ничего не отвечая. Он продолжал:

— Я много думал. И я полагаю, что ты будешь одного мнения со мной. Тебе неприлично оставаться одной в Довилле. Твоя сестра будет принимать массу народа, холостяков, артистов. Но с ней ее муж, и это хорошо, а ты… Независимо от себя ты все же будешь скомпрометирована… Я буду чересчур страдать. Мы можем легко пересдать нашу виллу на август.

— В уме ли ты? — сказала она холодно.

— Но почему же?

— Ты думаешь, что я вернусь в Пон-де-Лер в августе и лишу себя общества, где мне весело, да, весело… просто из-за того, что ты там не блистаешь и ревнуешь меня? Никогда, слышишь ли, никогда!.. Я тебе сделаю другое предложение, Антуан, я тоже думала целых два часа. С меня довольно, я не хочу больше проводить свою молодость похороненной в деревне и быть связанной с человеком, для которого я значу меньше, чем фабричные трубы и станки! У меня еще несколько лет молодости впереди, я хочу жить. Дай мне свободу; я буду воспитывать своих детей, а ты, ты будешь заниматься твоим сукном, твоей шерстью, раз ничего другого для тебя не существует.

Ссора стала ожесточенной. Франсуаза живописала Кене — ужасно, несправедливо, но верно. Целый поток мельчайших оскорблений вылился с неудержимой силой из этих двух замученных сердец.

«Что я говорю? — думал Антуан. — Что я говорю? И с чего это началось?»

Но он не мог удержать своих слов. Наконец правда ясно предстала перед ними: они ненавидели друг друга, у них ничего больше не было общего. Они замолчали.