Церковь и мы - Александр Мень

Следовательно, подобного рода вещи — когда благочестие становится бутафорским заслоном, для того чтобы делать совсем противоположное, — должны были обязательно привести к тяжким последствиям.

Исторических Немезид у нас было много: полное крушение Александрийской Церкви, которая одна из первых начала уничтожать иноверцев, крушение Византийской Церкви. Мы не можем это все рассматривать как случайности — христианин не верит в случайность. И если мы рассматриваем плен Вавилонский как Божие возмездие, то уж тем более так надо понимать удары по столпам Православия.

Александрийская Церковь, породившая монашество, породившая Климента, Оригена, Афанасия Великого, была вообще сметена с лица земли, там осталась лишь горсточка людей: меньше, чем цыган в Бессарабии. То же самое с Византией. Русская Церковь пострадала гораздо меньше, она не была уничтожена. Это показывает, что в ней здоровых сил было гораздо больше, чем в тех Церквах.

Здесь мы подходим к рубежу, когда необходимо будет осмысливать, вернее, переосмысливать основные ориентиры христианской жизни. Эта привилегия и задача стоит не столько перед нами, сколько перед большими умами, перед деятелями Церкви; мы можем лишь частично в этом участвовать. Но надо просто знать, что сейчас, здесь и теперь, наступило время, когда необходимо переосмыслить буквально все! При этом следует быть очень осторожным, чтобы не впасть ни в одну, ни в другую крайность. Не подражать маловерным секулярным богословам, которые готовы смешаться с миром, не валяться в ногах у современной растленной цивилизации, изображая, что она несет хоть какое‑то спасение, и не превращаться в людей, которые ностальгируют по прошлому. Ведь некоторые думают, что возрождение христианства есть реконструкция каких‑то архаических форм, что это огромный археологический музей, церковно–археологический кабинет всероссийских и даже больших масштабов. Такого рода Церковь как раз хотел видеть соловьевский антихрист.

Я, грешным делом, когда вспоминаю слова этого антихриста в отношении огромного музея церковной древности, я всегда вспоминаю наш церковно–археологический кабинет в Академии. Хотя я очень ценю его, и люблю все, что там собрано, но как раз антихрист хотел, чтобы Церковь превратилась в такой кабинет, где показывают старинные иконы, что‑то торжественно рассказывают… А смысл и содержание Церкви совершенно в другом, в том, что Христос идет. Где Он найдет Свое стадо? В ком Он узнает Своих учеников?..

Однажды один священник (по–моему, я вам рассказывал), вернувшись из Рима после одной из сессий Собора или чего‑то еще, в ужасе рассказывал о чудовищных процессиях: все это было похоже на какой‑то огромный карнавал, когда шли кардиналы, несли эти балдахины… Хотя люди и любят всякие праздничные зрелища, но все‑таки это должно быть вторично, третично, двадцатирично.

Упразднять этого не нужно, потому что праздничность и торжественность нужна христианской жизни, но это все имеет тенденцию заслонить главное. Конечно, и у нас, когда наши архиереи идут, тут и Папа побледнеет по сравнению с ними. Каждая культура должна все это беречь и любить, но важно не вытеснять главного. Ведь у многих из нас возникает такое чувство, что это и есть самое главное. Но здесь искушение светскостью.

Кстати, на Западе они готовы просто идти в Каноссу[41] перед современной секулярной культурой, — жалкое зрелище! Просто жалкое; но не менее жалкое, когда мы, сохраняя восточные художественные традиции (да и западные тоже), забываем, что они являются лишь средством и даже просто декорацией.

Я понимаю, что все это очень трудно. Потому что гораздо проще остановиться на какой-нибудь из крайних форм. Еще и еще раз повторяю, что необходим путь центральный, как говорят теперь, тонкий, как лезвие бритвы…

Христианство и нация — нашла ли Церковь решение этой проблемы? Еще, по–видимому, не совсем. И у первых апостолов проблема эта не была решена: они считали, что иудеи имеют привилегию, а язычники — это публика второстепенная.

Но потом апостол Павел сломил этот предрассудок, и началось торжество христианства над антогонизмом наций. Этому способствовала единая Римская империя. Но как только Римская империя разделилась, как только восточные и западные римляне стали конфликтовать между собой, так христиане поплелись в хвосте этой конфронтации — христиане Востока стали ругать христиан Запада, и уже тогда началось разделение Церквей. Уже в III веке! И когда Диоклетиан разделил Империю, уже были различные традиции, которые не могли примириться друг с другом. Даже о Пасхе не могли договориться, спор о Пасхе начал уже бушевать во времена гонений, потому что каждый хотел настоять на своем.

Решение, которое приняла Католическая Церковь, было очень своеобразным. Католическая Церковь пыталась ликвидировать вообще национальные различия, создать единый культурный фон для всей Европы. Частично это удалось. Удалось, но это все‑таки было безнадежное предприятие, потому что у каждого народа должна быть обязательно своя культура. В наше время Католическая Церковь это поняла и сейчас идет по линии плюрализма, понимая ценность и бесконечную красоту своеобразия всех обрядов, духовных и культурных традиций. На Востоке тоже была попытка все эллинизировать и все сделать под один стиль. Поэтому Болгарская, Русская Церковь, Церковь Югославии — все они были под эгидой Византии и были Церквами эллинизированными.

Вспомним, что у Русской Церкви все первые митрополиты довольно долго были греками, и даже надписи над иконами в первых киевских храмах были сделаны по–гречески. То есть Греческая (Византийская) Церковь была Церковью–матерью. С другой стороны, греки жили в Одессе и по всему Причерноморью; в Киеве было немного греков, только духовенство было греческое. Но потом в силу исторических причин Русская Церковь приобрела самостоятельность и духовную, и политическую, и культурную.

Какое же здесь может быть решение? По-видимому, решение должно быть такое: христианство преломляется в каждой цивилизации, и в каждой культуре оно обязательно должно быть национальным, обязательно! Оно должно быть органическим той культу–ре, в которой оно проповедано; оно должно быть органически связанным с ней, исходить изнутри ее, исходить из всех свойственных ей особенностей. Но при этом самое страшное здесь — забыть о том, что христианская культура является лишь частью целого!

Мы должны понимать, слушая какую‑нибудь африканскую мессу, что это тоже Литургия, но совершаемая неграми; и если даже мы видим в Индии каких‑нибудь монахов–муни, которые пытаются проходить свой путь, сидя в позе лотоса, — значит, это их путь. Не ложный путь, а их путь. Многоразлична Премудрость Божия, и, как говорит Писание, «в доме Отца обителей много»[42], и Церковь только тогда станет вселенской, когда она будет разнообразной, но единой одновременно, чтобы вселенское сознание в ней не угасало. Это тоже трудно. Но к этому уже есть предпосылки, поэтому думаю, что проблема «Церковь и нация» будет постепенно разрешаться.

Когда Христос обращается к людям, Он обращается не к нации, а к отдельному человеку. Апостол Павел говорит, что «во Христе нет ни эллина, ни иудея»[43]. Значит, есть у человека некое глубинное средоточие его личности, в котором нет не только нации, но нет и пола: «нет ни мужского пола, ни женского». Тем не менее, есть и мужской пол, и женский, тем не менее, есть и нации. Следующие, более периферийные слои человеческой личности уже связывают его с целым. Не душу с душой, не личность с личностью, а связывают членов культуры, членов общества, членов семьи. То есть это уже следующий слой. И поскольку христианство обращено не только к отдельному человеку, но также ко всем людям вместе взятым, то оно, естественно, воплощается в этих конкретных формах, не отрицая их и в то же время не абсолютизируя.

Мы знаем, что перед лицом гибели, перед лицом смерти, перед лицом вечности, перед лицом Бога уже неважно, кто человек: мужчина или женщина, иудей или эллин. Но когда люди общаются между собой, когда творят, когда живут и действуют, — здесь это приобретает определенное значение. Поэтому христианство находится как бы в такой промежуточной позиции, позиции сложной, позиции диалектической. Оно и отрицает нацию — и признает ее. Оно отрицает национальную замкнутость, шовинизм, отрицает культ расы, культ крови, культ биологического родства. Христос отверг биологическое родство. Он сказал: «вот матерь Моя и братья Мои; ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и матерь»[44]. И в то же время все Священное Писание, и в частности Евангелие, говорит о почитании родителей. Поэтому одной какой‑то однозначной формулой выразить это трудно.