Церковь и мы - Александр Мень

Есть богословы, которые считают, что здесь глубокая догматическая ошибка, кото–рую можно каким‑то путем доказать, что она касается Божественной онтологии, касается сокровенной, внутренней жизни Божества, и что одни эту жизнь точно вычислили и точно определили и сформулировали, а другие — искаженно. Подтверждения этой мысли нет, потому что мы не знаем никакого общецерковного вселенского определения, которое бы объявило слово «филиокве» ересью.

Что касается притязаний кого бы то ни было знать внутреннюю жизнь Божества, то, я боюсь, эти притязания ни на чем не основаны. Мы знаем о тайне Божией, которая есть любовь, соединяющая между собой ипостаси, но в основном Евангелия и Ветхий Завет, и вообще весь изначальный христианский опыт говорят о Боге, обращенном к миру… «Бога же не видел никто», — говорит евангелист Иоанн[49]. А явил Его единородный Сын, то есть мы знаем только то, что мы знаем через Христа!

Почему же возникли эти концепции? Дело в том, что людям, особенно с философским складом ума, всегда хочется перейти к размышлениям о природе Божества. Размышлять об этом можно, но считать, что это размышление является догматом, выражением какого‑то глубинного откровения, — боюсь, это совершенно несправедливо.

Вот эти самые оговорки я сделал для того, чтобы понять, что возникло на базе разделения, которое мы сейчас описываем. Я еще раз подчеркиваю, что сначала возникло разделение, отчуждение различных этнопсихологических церковных кругов, а потом уже начали обвинять друг друга в отступлении.

[…] Я думаю, что протестантизм, также как и католицизм, и православие, возник на национально–географической почве. Протестантизм был здоровой реакцией народов определенной культуры, преимущественно североевропейской, на средиземноморское романское христианство. Реакцией очень мощной, продолжающейся до сих пор. Надо сказать, что сейчас влияние этой реакции на католический мир колоссально! Потому что средиземноморская культура — она ведь очень древняя. А северная культура — более молодая, и она является актуальной для Церкви.

Площадь св. Петра. Ватикан

Видите ли, тут есть одна особенность: Рим есть Рим. В нем все соединено. Пышные, украшенные бесконечным количеством картин, статуй, орнаментом церкви — это порождение греко–римского, соответственно потом и ренессансного времени. Мы, на православном Востоке, захвачены этим потоком, у нас церкви пышные, раззолоченные, украшенные. Потому что мы коренимся в средиземноморской среде, которая у нас помножилась на этнографические особенности Восточной Европы.

[…] Например, сохранились достаточно экзотические и пышные староболгарские культы, которые можно встретить во всяких весенних обрядах, в хождении по огню… Между тем современность все больше тяготеет к лаконизму, к благородной простоте, и теперь мы видим много и католических храмов, построенных в крайне лаконичной манере, а протестантские храмы уж тем более. Захватывает это в какой‑то степени и Православную Церковь. Излишества исчезают. Нам, например, привыкшим к другим церковным условиям, было бы пусто в храме, где две иконки на иконостасе, третья за престолом и голые стены. Между тем, религиозное сознание людей северного ареала просто тяготится внешними на их взгляд излишествами.

Я напомню вам страницы из книжки Генриха Бёлля «И не сказал ни единого слова», одной из лучших католических книг нашего времени. Хотя она и католическая, но принадлежит вот к этому типу психологии. Однажды у ее героини начался период, когда она как бы начала жить заново, — повыбрасывала все иконы, олеографии, и оставила лишь распятие и вокруг белые гладкие стены.

Я вспоминаю фотографию кельи святой Терезы Маленькой (у кого есть книжка, помнит): тоже голые белые стены — и все[50]. Возьмите вы келью какого‑нибудь нашего монаха — там живого места не будет, все будет увешано. Это просто другой стиль жизни! И здесь никого нельзя обвинять, они не хуже и не лучше. Потому что для нее этот аскетизм заменяет все, ей достаточно, чтобы был один только крест, даже иногда без распятия, и чтобы там невидимо присутствовал Господь. А для наших надо, чтобы вся видимость, и справа и слева, была закрыта иконами, как неким покровом, как ковром.

Так вот, протестантизм из этого и родился. Родился он еще из опыта душ, уязвленных страхом Божиим, который перешел в ужас Божий… Человек начал осознавать, как и все мы, что исправиться невозможно: сегодня мы каемся, завтра опять грешим, опять каемся, и в конце концов начало рождаться ощущение какого‑то тяготеющего проклятия! Неизбежного! И Церкви необходимо было вернуться к словам апостола Павла о том, что мы спасаемся верой, спасаемся благодатью Божьей. Но, как все реоткрыватели, открыватели того, что уже было сказано, Лютер перешел некоторые границы.

У первооткрывателей в области духа и в области науки есть такое свойство: они начинают своим ключом открывать все замки! И ломают при этом и замки, и ключи. Лютер совершенно не имел намерения отделяться от Церкви, его просто увлекли последующие события.

В настоящее время Католическая Церковь пересмотрела свое отношение к нему и считает его одним из крупных и даже великих религиозных и церковных мыслителей, который, в общем, за исключением некоторых нюансов, выражает веру Католической Церкви. Макс Вебер довольно ярко обрисовал характер протестантизма, который действительно формировал определенную породу людей, создавших впоследствии капиталистический мир… Это люди, которые считают, что они ответственны перед Богом за свое богатство. Это люди какого‑то нового духовного склада.

Мы крайне редко сталкиваемся с протестантами, и по существу те протестанты, которых мы видим, это баптисты. Поэтому для нас история протестантизма — несколько экзотическая история. Хотя для католиков протестанты — это сегодняшний день.

Вы можете меня спросить: а где же тут география? У нас есть 4 миллиона баптистов — разве все они живут на севере и принадлежат к определенной культуре? Дело в том, что наша цивилизация достаточно перемешанная, диффузная, и у нас нет единого психологического организма, но есть очень много людей, которые сейчас готовы принять такой тип христианства: профетический, упрощенный, нравственно заостренный. И я скажу, что церковное христианство всегда будет нуждаться в этом профетическом даре, который есть у протестантов. Ведь недаром, глядя на баптистов, мы завидуем, что у них есть то, что мы могли бы иметь, но не имеем.

Церковь Мартина Лютера в Хайнбурге. США

Один архиерей, зайдя ко мне в комнату, увидел «Братский вестник» и сказал: «Я не могу его даже читать». Я говорю: «Что ж Вы, почему не можете читать?» «Ну, — говорит он, — они все у нас взяли». Почему? Он хотел противопоставить себя им, показать, что «они плохие», но он видел, что это не так, и это ему было неприятно, его это уязвляло.

Если мы переменим позицию и будем смотреть на них с экуменической точки зрения, то мы поймем: баптисты — это отколовшийся кусок Церкви. Если бы они вошли в Церковь, они были бы необходимым ее дополнением. Кто этому мешает? Мы сами мешаем. Кроме того есть внешние препятствия. Вот добавить бы к церковной литургии такое свободное богослужение, как у баптистов, когда люди вместе поют, вместе молятся, когда есть проповедь, совместная беседа. Баптистская форма религиозной жизни…

[…] Маленькое замечание. Кроме сепаратизма есть другой враг — нивелировка. Нивелировка шла от нескольких источников. Первый источник в истории — это Латинская универсальная Церковь. Она пыталась латинизировать мир и повсюду создать единый церковный строй. Надо сказать, что не менее агрессивны в этом отношении были и греки. Возьмите, например, святую Софию Киевскую — что вы там находите? Византийскую архитектуру, византийский стиль, даже надписи все греческие! Хотя этот храм построен для русских, они не пожелали ничего менять.

Все митрополиты были греками в течение долгого времени. Панэллинизм сейчас является господствующей идеологией клира греческой Церкви. Так и называется: панэллинизм. Они считают, что греческая форма христианства является единственной, неповторимой, универсальной, и ее надо распространить на весь мир, то есть это запоздалая слабая, бледная копия римской экспансии.

Что касается сектантских групп — там нивелировка идет за счет обезличивания. Поскольку они отвергли церковное искусство, то все эти общества начинают очень походить друг на друга и теряют свое живое индивидуальное лицо. Между тем, подлинная церковная жизнь все‑таки должна идти в живой конкретной традиции данной культуры. На сем мы пока кончим.