Дочери Лалады. (Книга 1) - Алана Инош

Цветанка опомнилась первой – схватила кадушку с водой, стоявшую у печки, и выплеснула на горящее тело. Пламя погасло, и взглядам девушек предстал только обугленный остов, который через миг рассыпался серым прахом. Кроме горстки золы, на полу не осталось никаких горелых следов – даже солома не воспламенилась.

Так бывает, когда несколько стежков вышивки отсутствуют – нить прервана или выдернута. Какой-то промежуток времени просто выпал из сознания Дарёны. Ей казалось: вот только что был день, светило солнце, и вдруг – ночь. Тишина, чернота печного устья, пустая бадья, знакомый, латаный-перелатаный полог. Незнакомым был только размеренный стук, на который нервы Дарёны отзывались усталым содроганием.

Это Цветанка, сидя за столом, поигрывала ножом-засапожником с желтоватой костяной ручкой и лезвием длиною в ладонь. Взгляд её застыл где-то за пределами дома, устремлённый в пустоту, а рука беспрестанно кидала нож в стену. Он с сухим стуком втыкался, после чего Цветанка его выдёргивала и опять бросала. Заметив движение Дарёны, она моргнула, и её брови дрогнули.

«Дарёнушка… – Цветанка поднялась с лавки, подошла и присела перед девушкой на корточки, с нежным беспокойством заглядывая ей в глаза. – Как же ты меня перепугала! Застыла как истукан и ни слова не молвишь… Я уж думала, так и останешься…»

На столе подрагивало пламя лучины. На устилавшей пол соломе, вспомнила Дарёна, должен был остаться пепел…

«Бабуля», – произнесла она своё первое за много часов слово.

Цветанка вздохнула, опустив глаза, накрыла руки Дарёны своими.

«Нету больше бабули… Сгорела, как вон та лучинка… Видно, чтоб нам с похоронами не хлопотать. – Новый вздох, и Цветанка добавила: – И Уголёк убежал… Не успела я его поймать: за дверь шмыгнул котишка – и поминай как звали».

Треск лучины, падение уголька в плошку с водой, торчащий в стене нож, сурово и решительно сжатые губы синеглазой подруги – всё это пугало и истязало Дарёну, било по натянутой, как кожа на барабане, душе. Сжав руки Дарёны крепче, Цветанка сказала тихо и печально:

«Нечего нам тут больше делать, родная. Ребят жалко… Ну, да соседи у нас добрые, не покинут их в беде. Завтра скарб наш соберём, я добуду какую ни на есть тележку да лошадёнку – и дёру отсюда. Только допрежь этого дело одно мне надо обделать».

При этом слове – «дело» – под сердцем у Дарёны ворохнулся шершавый комок тревоги. А Цветанка между тем заключила:

«Ну… Утро вечера мудренее, давай укладываться».

Ни на минуту не сомкнула глаз Дарёна этой ночью. Рассудок её мучительно горел, как тело бабули, на костре отчаяния и тоски, и только тёплое дыхание Цветанки, касаясь её лба, чуть успокаивало. Долежав без сна до синих предутренних сумерек, Дарёна всё-таки прикрыла на мгновение веки…

«Просыпайся, моя родненькая, поднимайся, – прервал её краткое забытье грустно-ласковый голос подруги, а на плечо нежно легла знакомая лёгкая рука. – День короток, а дел невпроворот».

Печальная неизбежность грузом легла на душу. Дарёна толком не знала, почему даже не стала спорить с решением Цветанки уехать отсюда. Она поднялась с постели усталая и почти больная. Чудилось, будто подошли они к краю обрыва, а дальнейшей дороги не просматривалось. Куда они подадутся? Какую долю сыщут? Утро, между тем, было уже в самом разгаре, солнечное и радостное, обещая чудесный, погожий день, полный яблоневых чар.

«Ну, приберись тут, собери тёплую одёжу, утварь домашнюю, да испеки нам что-нибудь в дорогу, – наказала Цветанка, сжимая пальцы Дарёны. – К вечеру – либо, на самую крайность, к ночи – буду дома. Не тужи, голубка моя. Не пропадём… Поцелуй-ка меня крепче. Дело мне предстоит непростое».

Тревога снова пробудилась и заныла – привязчивее зубной боли. Покрывая быстрыми, как крылья бабочки, поцелуями всё лицо подруги, Дарёна пролепетала:

«Боязно мне, Цветик… О каком деле ты говоришь?»

Глядя на неё сквозь ласковый прищур, Цветанка провела рукой по её волосам и ответила:

«Должок один. Последний, да важный».

Крепко прильнув напоследок к губам Дарёны, золотоволосая воровка выскользнула из дома.

Полусумрачное пространство кабака шло кругом и раскачивалось. Пьяные рожи вокруг были похожи одна на другую, даже приятелей своих Ярилко с трудом среди них признавал. В нём сидело уже три кружки [5]крепкой браги.

Какой-то оборванный мужичонка совсем нищенского вида – по всему видно, горький пьяница, топал по дощатому полу чёрными босыми пятками, хлопал себя по бёдрам и коленям, горланя:

Старая старуха,Слепа, тугоуха,Зелена мне дай винца,Да употчуй молодца!А не дашь мне бражки –Съезжу по баклажке!Как по морде двину –Ляжешь в домовину!

Тошно стало у Ярилко внутри. Песня про старуху взбаламутила кишки, вспомнились слепые глаза той бабки и тёмная струйка из-под её головы. Брага запросилась наружу с обоих концов. Хитроглазый кабатчик с молодцевато закрученными усами ласково подморгнул:

«Довольно с тебя, Ярилушко. Шёл бы ты до дома, а?»

Это была здравая мысль. Долбанув кулаком по стойке, Ярилко шатко побрёл к выходу. Дверь так и гуляла, так и крутилась перед глазами, не желая стоять на месте. Как в неё попасть? Постояв и прицелившись, парень снова двинулся вперёд… Что-то твёрдое врезало ему по лбу. Ярилко зарычал, но винить было некого, разве что собственные лишние возлияния и дверной косяк. Грязно ругнувшись, он кое-как вывалился на улицу. Поздний весенний вечер, медово-тёплое солнце, густой аромат цветущих яблонь…

«Шагая» руками по бревенчатой стене кабака, а ногами упираясь в шальную, неустойчивую землю, Ярилко отполз за угол, будто нарочно густо обсаженный кустами боярышника – как раз для той цели, ради которой он вышел на свежий воздух. Одной рукой держась за стену, он согнулся пополам, и из его рта хлынула пахнущая квасиной жижа. И закуска – копчёное мясо – тоже не удержалась… После облегчения желудка настал черёд мочевого пузыря. Развязав мотню, Ярилко блаженно расслабился. Зажурчало, потекло.

Лёгкое прикосновение к плечу… Померещилось, что ли? Хлопок повторился, а вслед за этим парень услышал знакомый ломкий голосишко:

«Обернись-ка, Ярилко. К смерти надобно лицом стоять, коли ты мужчина».