Смерть в Берлине. От Веймарской республики до разделенной Германии - Моника Блэк

Эти наблюдения по поводу религии и характерных для жителей Берлина практик смерти нуждаются в дальнейшем прояснении. В конце концов, город долго имел репутацию нечестивого – такое представление утверждалось, как ни парадоксально, несколькими поколениями городских священнослужителей. Учитывая предполагаемые непослушание и либеральность горожан, общее отсутствие патриотизма, анархическую политику и низкую посещаемость церкви, многие служители протестантской церкви в первые десятилетия XX в. уверенно говорили о Берлине как о «самом нерелигиозном городе в мире»128. Между тем подавляющее большинство горожан не просто формально присоединились к тому или иному религиозному сообществу, как уже было отмечено выше: они были также и сторонниками религиозных обрядов погребения. По меньшей мере 82 процента протестантов, согласно городской статистике, в 1930 г. были похоронены «с церковным сопровождением»129. Меньшая, но все же значительная часть католиков – 62 процента – также получила после смерти религиозные ритуалы130. Что до евреев, то статистика менее определенна, но все же показательна: в 1930 г. среди евреев зафиксировано 2453 смерти, и 2288 похорон проведено в сопровождении религиозных обрядов131.

Что же означало для берлинцев религиозное погребение? Протестантских пасторов, которые считали похороны в «большом городе» христианскими лишь по форме, этот вопрос никак не затруднял. Они настаивали, что городские похороны бездушны, особенно по сравнению с благочестивыми деревенскими обычаями. Лишь в деревнях люди сохраняли чувство «величия и торжественности» смерти, отмечая ее приход всей общиной. Герман Прибе, министр бюргерства Груневальда, грустно размышлял: на селе люди выходят на улицу всей деревней, чтобы присоединиться к траурной процессии; звенят колокола, поют дети; после церковной службы они все перемещаются на кладбище, и, пока зарывают могилу, воздух оглашается пением. Такие благочестивые деревенские церемонии, писал Прибе, объединяют живых и мертвых, преобразуя «частную смерть в духоподъемное событие для всей общины»132.

Как не похоже это было на берлинские похороны! Они, по словам Прибе, духовно убоги и попраны признаками материализма, самомнения и человеческого тщеславия, особенно на краю могилы, где «ладан густыми облаками уплывал в небеса». Уже «стало практически поговоркой», что «нигде не встретишь столько лжи, как возле могилы» – писал он, имея в виду привычку скорбящих, произносивших мемориальные речи, слишком усердствовать в восхвалении покойного133. Прибе добавлял: «Есть такие похоронные обряды, которые на самом деле антиобряды, которые показывают совершенную беспомощность современного человека, встретившегося со смертью»134. Пастор был твердо убежден, что

похороны в большом городе страдают из-за [влияния] меркантилизма на кладбищах, большого расстояния, которое участники должны пройти [чтобы попасть туда], нехватки времени, что не оставляет горожанам ни минуты для размышления, раздробленности и необъятности общин, в которых не может возникнуть чувство единения в горе, боязни совместного пения (запевают в основном нанятые за деньги квартеты) и тому подобных вещей. Похороны часто создают впечатление, что на усопших больше нет ни времени, ни спокойствия135.

Хотя на рубеже 1920 – 1930-х гг. большинство похорон в Берлине проводило духовенство, чтение Библии во время них стало уже чуть ли не исключением. Прибе писал: «Большинство понесших утрату и участников похорон видят в священнике в первую очередь того, кто произносит речь за упокой, а не вестника вечной жизни, и оценивают его службу по тому, насколько “хорошей”, “проникновенной” или даже “запоминающейся” была его речь». Сугубо христианские аспекты службы – библейские стихи и молитвы – стали просто «атмосферным украшением» или, хуже того, «необходимым злом, которое должно быть включено в цену, раз уж без них нельзя пригласить пастора вести [похороны]»136. Для Прибе все это означало «похоронное бедствие»: похоронная служба стала пустым ритуалом, в котором почти ничего не осталось от изначального стремления Лютера: напомнить живущим о Христовом обещании спасения и вечной жизни.

В каком-то смысле сетования Прибе уходили корнями во времена Лютера. В католической традиции христианская община – неотъемлемая часть перемещения душ покойных на небо. Их мольбы и молитвы могут ходатайствовать за умерших, способствуя очищению их душ и позволяя им покинуть чистилище и присоединиться к сонму святых на небесах. Множество молитв и заупокойных месс направлены на содействие душам мертвых на этом пути. В ходе Реформации лютеране усвоили весьма отличное от этого представление. Отрицая существование чистилища, они отвергли посредничество в пользу умершего как общины, так и священника, заменив его идеей, что после смерти каждый должен один стоять перед Богом и высшим судом. А поскольку похоронный обряд не влияет на положение умершего в следующей жизни, он, в сущности, проводится для живых. И должен, как замечал Прибе, заверить их в существовании обещанной вечной жизни и позволить им, в свою очередь, засвидетельствовать свою веру в вечную любовь Господа. Протестантских пасторов давно учили относиться к похоронам не как к поводу для скорби, а как к «празднованию победы». «[Похороны] должны поднимать дух, а не угнетать его», писал Прибе, «пробуждать трепет перед величием смерти и чувство серьезности по поводу ответственности за собственную жизнь»137.

Однако и в прошлые века такая формула не всегда устраивала скорбящих, желавших вернуть погребению некую человеческую составляющую, которой, по их мнению, его лишила Реформация138. Это было справедливо и для современных берлинцев: они тоже рассчитывали на более индивидуальное надгробное слово в честь умершего члена своей семьи, в котором перечислялись бы его достижения и рассказывались истории из его жизни. Тех пасторов, которые не соответствовали подобным ожиданиям, ругали за «безликость»139. Если пасторы были не в состоянии придать надгробной речи желаемую интимность, берлинцы искали ее в другом месте: «Большим утешением после чьей-то смерти может стать помощь проповедника, который знает покойного или знаком с семьей», говорил один берлинский рабочий. «В противном случае, [впрочем,] тот же эффект может иметь и речь простого человека, который был близок с умершим»140.

С другой стороны, даже тех пасторов, которые пытались произносить индивидуализированные надгробные речи, не всегда принимали с сочувствием. Один житель Берлина отмечал: «Никогда не забуду, как плохо мне было на похоронах матери, когда пастор <…> говорил о ее добродетелях, хотя даже не был знаком с нею»141. В городе, многие жители которого были родом из других мест и переезжали из одного района в другой, пасторы часто не знали лично тех, кого провожали в могилу142. Именно по этой причине богослов Мартин Шиан рекомендовал коллегам-пасторам обходиться «в большинстве случаев» без надгробного слова143. Прибе также отмечал явную и, по его мнению, похвальную тенденцию к более простым и коротким похоронам безо всякой траурной речи144. Он надеялся, что упадок одухотворенности церковных похорон могло остановить введение «коротких, унифицированных и обязательных литургических форм, которые служили бы для современных людей надежным свидетельством нашей радостной христианской веры в воскресение мертвых»145.

При столь сложном взаимодействии церковных догм и меняющихся современных нравов и ожиданий, а также при конфликтующих порой представлениях пасторов и прихожан о цели и смысле похорон многие протестантские проповедники интерпретировали стремление к более интимным, не столь явно «христианским» похоронным ритуалам как один из признаков крена в сторону секуляризации, который, по их мнению, был непреодолим и заключался внутри самой современности. Другие же пасторы были больше заинтересованы в понимании субъективного мира и убеждений их паствы. Пастор Пауль Печовски, священник в рабочем округе Нойкёльн – одном из центров Красного Берлина, хотел «заглянуть в пролетарскую душу», чтобы понять верования и практики рабочих, их отношение к религии146. В 1928 г. он выпустил исследование под названием «Пролетарская вера», за три года выдержавшее целых семь изданий. Основанная на анкете, разосланной примерно пяти тысячам респондентов в Берлине – преимущественно мужчинам в возрасте от 30 до 50 лет и в основном рабочим (работникам типографий, плотникам, столярам, башмачникам), но также и работникам предприятий, инженерам, учителям, художникам, канцелярским служащим, чиновникам и почтальонам, – эта книга является подробнейшим из доступных нам свидетельств о бытовавших тогда в городе представлениях о церквях, ритуалах и вообще о смерти.