Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов

Отчего Штебленок, приехав в Глухары, остановился именно в этой хате, было непонятно. Бабы толковали, что всему причиной жена Маляса, но это уж наверняка были чистые сплетни. Я подумал об этом, когда Малясиха вышла меня встречать. Она была совершенно квадратных форм — самодвижущийся противотанковый надолб, украшенный цветной хусточкой. Половицы под Малясихой потрескивали. Она, поднатужившись, могла бы развалить эту хилую хату, если бы вдруг оказалось узко в двери.

— Заходите, заходите! — обрадованно запричитала хозяйка. — Ставьте ваше ружье вот в тот куточек. Там тепленько… Да ничего, ничего, чтой-то вы ноги обиваете, у нас паркетов этих самых нету…

Так ласково меня у Малясов еще не встречали. Неужели оружие делает человека желанным гостем?

Сам хозяин занимался тем, что обматывал проволокой расщепленный приклад своей одностволой тулки шестнадцатого калибра. Здесь же на столе высилась горка серого бездымного трофейного пороха — «мышиные котяшки», так мы его называли. Три драгоценные картонные гильзы с медными донышками, жеваные, сто раз бывшие в употреблении, стояли рядом с порохом. Маляс готовился выйти в лес.

— А… коллега, — сказал Маляс. — Садись, садись, того-сего. Гостем будешь.

Почему он назвал меня коллегой, я не понял. Может быть, увидев карабин, он причислил меня к великому племени охотников?..

— А не разорвет? — спросил я, указывая на порох и на ружье.

— Оно? Никогда!.. Бельгийское! Давно бы новое купил… «Зауэр» предлагали, да — жалко!

Тем временем Малясиха поставила на стол бутылку. Я понял, что «ястребку» грозит опасность не только со стороны бандитов.

— Из этого ружья я в лесу, того-сего, кабанчика уложил на сто метров… Заграничный предмет…

Вообще, у этого охотника все было удивительное: ружье, собака, которую он называл сеттером-лавераком, что всегда производило сильное впечатление на слушателей, коза, дававшая якобы до шести литров молока в день, и тому подобное. Маляс был типичным деревенским трепачом.

— За стол, за стол, ласково просимо. — Малясиха просто-таки щебетала. Вот закусить нечем. Мы народ простой.

— Естественный народ, — поддакнул хозяин. Кроме козы, никого не держим, а какая с козы закуска? — продолжала Малясиха.

— Я не кулак какой-нибудь. Я охотник, свободная личность, — сказал Маляс, который слыл в Глухарах начитанным человеком.

Они набросились на меня, как два гудящих шмеля, не давая слова сказать. Они, по-моему, и не хотели, чтобы я сказал хоть слово.

— Пошел бы на охоту, да- нынче самого в лесу могут того-сего.

— Ты балакай, да не забалакивайся! — Хозяйка толкнула мужа в плечо кулаком, и толчок был основательным. Маляс, тряхнув головой, тут же оставил опасную тему.

— Я, как человек нематериальный, не к богачеству тянусь, а к культуре. Он нагнулся и вытащил откуда-то из запечья балалайку с одной струной.

— Он веселый, — похвалила мужа Малясиха. — Некоторые живут непонятно, а мы все на виду! — Маляс в подтверждение ударил по струне. — Он сыграет, сыграет, — Малясиха, подумав, вытащила из печи горшок с кашей.

Это, конечно, была вся их еда на сегодня и, может быть, на ближайшие дни.

Я отказался от выпивки. Хозяин тут же принялся угощать меня охотничьими байками. Скорострельность у него была высокая, как у авиационного пулемета. Следующую историю он начинал, не досказав предыдущую.

— Слушай, Маляс, — сказал я, не став дожидаться, когда иссякнет запас баек. — Расскажи про Штебленка. Только без брехни. Все, что знаешь.

— А чего Штебленок? — спросил Маляс. — Штебленок он и был Штебленок, хороший человек, того-сего, царствие ему небесное.

Вдохновение Маляса иссякло, как только потребовалось перейти от фантазии к точному рассказу. Он наморщил лоб, съежился. Блеск в глазах потух. Истребитель волков, великий выдумщик исчез, передо мной сидел желтолицый высохший старичок с кудлатой бородкой.

— Почему Штебленок пошел в райцентр? — спросил я.

Мне показалось, Маляс вздрогнул. Он как-то жалобно взглянул в сторону супруги, как будто ожидая от нее тумака. Ну и мужичков оставила в деревне война!

— В райцентр собрался. В Ожин, — ответил Маляс, поразмыслив.

— Это я тебе сказал, что в райцентр. А зачем?

— Честное слово, не знаю, — сказал Маляс после очередного раздумья.

— А что ты знаешь?

— Да ничегошеньки он не знает, он же дурень у меня, — вмешалась Малясиха. — Вы ж посмотрите на него! Посмотрите!

И она уставилась на супруга, как будто не успела налюбоваться им за двадцать лет, приглашая и меня заняться тщательным разглядыванием Маляса.

— Штебленок ничего не сказал перед уходом?

— Ничего… Он вообще… С белорусской стороны, что с него взять… Темнота!

— Ты толковей говори, не заговаривайся! — буркнула Малясиха.

— Про Горелого не упоминал?

Маляс оживился. Видно было, что разговор миновал какую-то опасную для него точку. Он заморгал редкими ресницами, припоминая.

— Было дело, было… Как-то разбеседовались мы. Мы часто беседовали — он ко мне с доверием, пониманием. Он, Штебленок, того-сего, в партизанах войну отходил. Там, на белорусской стороне. В отряде Козельцева… Ну и рассказывал, что Горелый в тот самый час много крови им попортил…

— Фашистский недолюдок! — вставила супруга, которая бдительно следила за правильностью разговора.

— Недолюдок! — согласился Маляс. — Он, Горелый, у немцев большую, силу имел. Вот они ему поручили набрать этот, того-сего, как, бы точно сказать… противопартизанский отряд. Ну, обманный. Бандеровцы, а не отличишь от партизан! Ну никак!

— Ты балакай, да не забалакивайся! — снова вмешалась Малясиха. И повернулась ко мне: — Если он чего не так скажет, вы уж не взыщите. Плетет мандрону какую-то…

— Ну и действовал этот отряд на манер партизан, — продолжал хозяин. — По лесам бродили… Немцы ничего с партизанами не могли поделать, так пустились на хитрость, того-сего. И этот обманный отряд если где натыкался на настоящих партизан, то их уничтожал… Или па немцев выводил. Обманом. Ну и, кроме того, в деревнях грабежами, убийствами занимались, катовали людей по-всякому, чтобы обозлить против партизан! Ведь те думали-свои, встречали по-людски… А эти вот, вроде партизан…

— Фашистские изверги, — вставила Малясиха.

— Ну да, душегубы. Вот и Штебленок со своими нарвался на этих, того-сего… на гореловских. Был у них бой. Штебленок рассказывал, много партизан из-за обману погибло. После этого Горелый у фрицев гончарный заводик выпросил для батьки своего. Немцы, они следили за этим делом, того-сего, за материальным вознаграждением. Насчет этого у них продумано было, расписано. За пойманного партизана свободно могли корову дать, к примеру, или гектара два… За сочувствующего, — скажем, овцу или соли кило.

— Вот-вот, — перебила мужа Малясиха. — Изверги!.. Некоторые при них богатели, а у честного человека ни кола ни, двора, вот как у нас.

— Честный — он как был, того-сего, так и остался ни с чем, — совсем уж некстати заключил Маляс.

По-моему, супруга слегка стукнула его ногой под столом-бороденка вдруг дернулась.

Я постоянно ощущал напряженность в ответах. Неужели мне теперь не придется разговаривать с односельчанами свободно и легко, как раньше, до карабина?

— А вы после ухода немцев ничего про Горелого не слыхали?

— Да что он нам, Горелый, бандера, ведьмин он сын? — сказала Малясиха. Мы с ним в тычки не гуляли. Нам он не докладалея.

— Может, Семеренков, того-сего, что слыхал? — вопросительно взглянул на жену охотник. — Семеренков у батьки Горелого на заводике гончаровал.

— А что? — радостно встрепенулась Малясиха. — Семеренков и вправду извергам этим служил. Глечики делал. А из этих глечиков немцы молоко пили… Мы вот — мы ничего не делали.

— Ну, из глечиков все пили, — попробовал было восстановить справедливость Маляс, но быстро стих под взглядом супруги. «Не забалакивайся, а то…» прочитал он в этом взгляде.

— Куда старшая дочь Семеренкова делась, Ниночка? — как бы сама себе, не глядя ни на кого, задала вопрос Малясиха. — Исчезла, и все тут. Неужто с немцами ушла? Горелый за нее сватался… Ой, красивая девка Ниночка!

Я помнил Ниночку. Когда до войны приезжал на школьные каникулы, то каждый раз влюблялся в нее. Она носила беретик, завивала волосы щипцами в мелкие кудельки и на вечерах в клубе хохотала громче всех. Любила ока парням головы кружить. Перед войной ей было года двадцать два, а мне шестнадцать. Ясное дело, я на нее только издали глазел, а подойти боялся. Антонину, младшую, я тогда не замечал. Кажется, у нее был остренький носик… Неужели это она шла с коромыслом на плече по озими?

— Антонина — та тоже шашура, — продолжала Малясиха. Она словно следовала за моими воспоминаниями. — Ходит, на людей не глядит. А чего это она не глядит? Платком накроется, очи до долу. А чего молчит? Вдруг занемела. Язык ошпарила?