Предрассветные призраки пустыни - Рахим Эсенов

«Ой, уморила! — взвизгнула первая женщина. — Ты гремишь, как тот надтреснутый колоколец на шее нашего старого козла…»

«Ты думаешь, я говорю пустое?! Будь я на месте монголов, я разрушила бы плотину на реке и затопила город. Вот! О, я положила бы великий Мерв к своим ногам…»

Одуревшие от безделья женщины бранились еще долго и сварливо. Они и не заметили, как чья-то призрачная тень мелькнула за тамдыром, метнулась в сторону вражеского лагеря и растаяла в вечернем воздухе.

В ту же ночь монгольский предводитель приказал разрушить плотину. Воды Мургаба хлынули на город. Утром Тули-хан легко овладел столицей Хорасана.

Сахатдурды-ага помолчал, погладил окладистую бороду и заключил:

— Этих болтливых жен феодала в назидание потомкам похоронили в развалинах Мерва, возле мавзолея султана Санджара. Народ решил: пока жив на земле хоть один человек, каждый, кто проходит мимо их могилы, должен бросить в их сторону камень проклятия. На много верст окрест вы не найдете ни одного камня… Каждый, кто ездит сюда, берет с собой камни по целому хорджуну.

Уехав с десяткой конников из лагеря Джунаид-хана, Аманли Белет возвратился в урочище Сувлы. Опытный чекист, он был доволен своей работой: ему удалось распропагандировать более восьмидесяти басмачей во главе с Дурды-баем. Еще ничего не зная о расправе над этим юзбашем, Аманли отпустил конников в свои аулы, сказав, чтобы они собрались здесь, в урочище, в конце недели. Никто, кроме нескольких чекистов из Ташауза, не знал о местонахождении Аманли Белета. Тут, на безлюдном безбрежье плато Васа, где степь мелкой песчаной зыбью переходит в крутобокие барханы, стоит три десятка юрт и неказистых мазанок, построенных из сплетенных щитов камыша и тамариска. Мазанки — жилища бедняков, их называют кепбе. Маленький аул затерялся в дикой глуши, в стороне от шумных караванных дорог. А тут и родниковый колодец с мягкой, вкусной водой, подобной амударьинской. Когда-то здесь протекал полноводный Узбой, несший свои волны в Каспий. Дикие орды восточных завоевателей, ворвавшиеся сюда, предали огню цветущие города, разрушили ирригационные сооружения, и русло Узбоя повернуло на север, в холодный Арал… Огненный зной и кочующие барханы испепелили зеленые оазисы…

Но на кусочке зеленой земли примостился аул. Аманли поселился здесь в крохотной мазанке вместе с женой Корпе и двумя сыновьями-близнецами Кандымом и Черкезом. Он сам поставил тут кепбе, сам слепил из глины и плетеного камыша загон для скота. Два десятка овец, три верблюда да два коня, которых надо поить и пасти, — вот забота Аманли Белета, помимо того что он еще и разведчик… Приехал сюда Аманли из Геокдепе. Аульчане почти равнодушно отнеслись к тому, что на их земле появился еще один бедняк. Лишь дотошный сосед Шырдыкули прослышал где-то сплетню об Аманли: дескать, не случайно появился в урочище дайханин с женой и двумя ребятишками; дескать, в Геокдепе два мираба — распределителя воды — затеяли меж собой драку и втянули в нее всех мужчин двух родов — акконгур и гараконгур, в ход пошли ножи, дедовские сабли и кремневые пистолеты; и свершили акконгурцы над одним гараконгурцем самосуд — отрубили ему правую руку; а в отместку гараконгурцы схватили первого попавшегося им из враждующего рода и отсекли ему правую кисть. Так вот зачинщиком этой драки был не кто иной, как Аманли Белет… И распространил Шырдыкули по аулу, что кровники охотятся за Аманли Белетом и если отыщут его здесь, в урочище, то непременно прибьют… Мирные аульчане с жалостью глядели на бедного Аманли: погибнет человек… А сам Аманли Белет, тихий дайханин, вежливо кланялся аульчанам, как бы соглашаясь со слухом, который поселился в ауле. Он-то знал, что была такая история с дракой двух родов из-за струйки воды, и хотя возникла она не по вине Аманли, но это уже никому нельзя было рассказывать. Легенду для Аманли и его семьи придумывал Иван Касьянов, оперативный уполномоченный ОГПУ Туркменской ССР, и еще несколько чекистов.

Мазанка в Сувлы, стоящая на отшибе, в низине, некогда промытой Узбоем, служила для чекистов оперативным пунктом, временным пристанищем и кровом после долгих рейдов по Каракумам.

Возвратившись к детям, Аманли Белет увидел, что тут много работы. Дети Кандым и Черкез хотя выглядят уже взрослыми, крепкими парнями, но еще подростки. И заботы по хозяйству ложатся на жену.

Кандым и Черкез в чабанском ауле окончили четыре класса, а после посещать школу не довелось. Неуютная пустыня не иссушила ребячьи души. Близнецы выучились охотничьему промыслу, меткой стрельбе, джигитовке, чабанскому мастерству. По запаху дыма, овчины они легко выходили на чабанский кош, умели отыскать лечебные травы, коренья и среди хаоса шорохов и звуков пустыни различали, шуршит ли ветер в стрельчатых ветвях барханного селина, залег ли за ним волк, крадущийся к отаре.

Природа одарила Черкеза тонким музыкальным слухом. Он откуда-то раздобыл старый дутар, выделанный из многолетней урючины, отыскал в песках какие-то коренья, настоял клейкое вещество, скрепил рассохшиеся детали инструмента, натянул струны.

Только однажды Шаммы-ага, родной дядя по отцу, шутя показал ему, как брать аккорды, и с того времени Черкез стал играть и даже слагать песни. Он искусно изображал завывание злого «афганца», шепот звездных весенних ночей, курлыканье журавлей, посвист жаворонка, дробный топот скакунов, плач шакала, блеянье овец… Двуструнный дутар в чутких руках Черкеза исторгал чарующие звуки. Дивились люди…

Но ничто не могло восполнить детям разлуки с отцом, который вел беспокойную двойную жизнь разведчика, лишь изредка наезжая домой. Когда дети были поменьше, Черкез особенно часто донимал мать вопросами:

— Мы, мама, кто? Ну, за кого: за красных аскеров или за басмачей?

— Как это кто? — переспрашивала Корпе, готовя себя к мучительному разговору с детьми. — Мы черные…

— Черные? — удивлялись дети.

— Смуглые, значит, — улыбалась мать, знавшая о профессии Аманли. — Видите, какие вы все загорелые, одни зубы блестят… И я такая же, и отец ваш не беленький…

— Ты, мама, шутишь с нами, — Черкез хмурил сросшиеся у переносья густые брови. — Мы не маленькие, мы должны знать, чем занимается наш отец. Куда он все ездит?

— Вот возвратится отец — у него и спросите, — в сердцах отвечала Корпе.

Проведя дома четыре дня, Аманли, забеспокоившись, поутру стал собираться в Ташауз. Он уже седлал коня, когда его окликнул вбежавший в мазанку Кандым:

— Верблюдов наших на месте нет! — выдохнул юноша, запыхавшись от бега. — Кто-то снял с них путы и погнал к пескам. Видать, не вор — вернулся назад потому что… Обут пришелец в чарыки, бегал, как лошадь, гнал верблюдов, торопился… Пакостник какой-нибудь… Черкез по следу пошел, а меня за водой и хлебом послал. За ночь-то верблюды далеко ушли. Я тоже — мигом… Мама, где мой хорджун?

— Да, да, не мешкай, сынок! — Аманли мотнул головой, досадуя на непредвиденный случай, и стал расседлывать коня. — Подожду, когда вернетесь…

Едва Кандым скрылся из виду, как прибежал сосед Шырдыкули, юркий, бойкий человек с ехидной складкой у тонких губ. Аманли недолюбливал льстивого односельчанина, зная, что этот бывший лавочник всегда появляется некстати. Он вечно что-то ищет, суетится; то у него ишак отвязывается и уходит в пески, то овцы разбегаются в непогоду; он по поводу и без повода прибегает в мазанку Аманли; чует душа лавочника — неспроста живет тут Аманли. Разговаривая, пронырливый сосед отводит глаза, смотрит вниз, на ноги собеседника.

Чекист Аманли, лишь по наитию чувствовавший в Шырдыкули врага, скрытого и злобного, всего о нем не знал. «С чего бы это он стал чаще и чаще встречать в песках Кандыма, Черкеза? Выведывает обо мне что-нибудь? Прощупать бы типа не мешало… Придется справиться о нем в Ташаузе: должен же кто-то знать о нем подробности…»

— Выручи, сосед, — слезливо причитал Шырдыкули. — Вечером сын свалился с верблюда, руку сломал… Слышал я, ты костоправ хороший, рука легка, как у ангела… Говорят, и мумие у тебя есть.

Аманли изумился дотошности соседа, но речь шла о мальчишке, попавшем в беду, и он, молча отыскав завязанные в узелок буроватые комочки горного воска, спросил:

— Когда это он успел руку сломать?

— Да вчера еще угораздило, — торопливо, будто давясь воздухом, проговорил Шырдыкули. — Саксаул разгружал, а верблюд испугался чего-то, взбрыкнул… Шайтан! Свалил сына, и саксаулом привалило. С ночи мечется в жару…

— Чего ж вчера не пришел?

— В тягость не хотел быть… Вы уж спать легли…

В сердце Аманли заполз холодок сомнения: не Шырдыкули ли угнал в пески верблюдов? Откуда он здесь появился? К дому подходил? Но его следов Кандым не заметил… Может, замел? Как лиса хвостом… Не такой уж он стеснительный, чтобы с соседями церемониться. Руку занозит — весь аул на ноги поднимет, на дню к Аманли раз сто прибежит. А тут беда такая: «В тягость не хотел быть!..»