Моралите - Барри Ансуорт

Для начала он сообщил нам то, что мы и так хорошо знали: заработали мы мало, денег почти не осталось, а до Дарема, где родич нашей госпожи ожидал нас на Рождество, чтобы развлекать своих гостей, оставалось еще несколько дней пути. Сколько именно, предсказать было невозможно: из-за этой метели дороги станут еще менее проходимыми.

— А денег нам еле-еле хватит на два дня, — сказал он, опять возвращаясь к нашей нищете.

— Так чего же мы столько потратились на баранину? — спросил Прыгун. Детский вопрос, ибо он заранее знал, во что обойдется мясо, по которому он истосковался. А теперь, сытый по уши, он попрекал.

— Нам надо поддерживать силы, — сказал Мартин. Думаю, он потратил деньги с умыслом, чтобы лишить нас выбора. Теперь он наклонился вперед, подставил ладони огню, и выглядело это странно, будто он готовился к прыжку. Вновь я заметил в нем что-то волчье. Но только грешное и коварное сердце человеческое могло придать его лицу выражение, которое оно теперь приняло: одержимость своим замыслом, поиски наилучшего способа убедить нас.

— У нас есть один путь, и я его нашел, — сказал он. — Есть что-то, что мы можем сделать, а жонглеры не могут. Но для этого нам надо задержаться здесь еще немного.

— Чего ты ходишь вокруг да около? — Мгновение темное лицо Стивена ничего не выражало, затем я увидел, как сдвинулись его брови. — Что ты придумал для нас? — сказал он.

Мартин вновь окинул нас взглядом, но кратко. Теперь его лицо было спокойным и очень серьезным.

— Добрые люди, — сказал он, — мы должны сыграть убийство.

Слова эти погрузили мир в безмолвие, во всяком случае, так показалось мне. Никто из нас не издал ни звука, наши тела сковала неподвижность. Во дворе снаружи цокот копыт и людские голоса тоже стихли — или же на мгновение я стал глух к ним. Когда безмолвие окутывает мир, всегда какой-то слабый звук становится все громче. Я слышал шепот и вздохи снега, и звук этот был во мне и вне меня.

Первым вернул звуки Тобиас, они возникли вновь с его голосом.

— Сыграть убийство? — сказал он; в его лице было ошеломление. — О чем ты говоришь? Об убийстве этого мальчика? Кто же играет то, что сейчас совершается в мире?

— То, что совершено и кончено, — сказал Соломинка. Он помолчал, шаря выпуклыми и непокорными глазами по углам сарая. — Это безумие, — сказал он. — Как могут люди сыграть то, что совершено только один раз? Где для этого слова? — Он вскинул обе руки и зашевелил пальцами в жесте хаоса.

— Женщина, которая совершила это, еще жива, — сказала Маргарет. — Если она жива, то она в своей роли, никто другой не может сыграть за нее.

Я еще не слышал, чтобы Маргарет подавала голос, когда обсуждались дела, связанные с представлениями, но Мартин не оборвал ее, поглощенный ведением спора.

— В чем разница? — сказал он. — Каин убил Авеля, это было убийство, что-то, что случилось, и случилось это только один раз. Но мы можем играть его, мы часто его играем, и играем так же, как оно было совершено. Мы подкладываем треснувший кувшин под одеяние Авеля, чтобы создать треск ломающихся костей. Почему же мы Не можем сыграть убийство в этом городе, раз мы оказались тут?

Тобиас покачал головой.

— Оно само по себе, — сказал он. — О нем нигде не написано. А про Каина и Авеля говорится в Библии.

— Тобиас прав, — сказал я. Молчать я не мог, хотя это и значило пойти наперекор Мартину. Он предлагал нечто кощунственное, и я испугался. И почувствовал, что этим отличаюсь от остальных. Они были изумлены, потому что мысль была совсем новой, но в душе не встревожились, кроме, может быть, Тобиаса, хотя, конечно, коснуться это должно было и их. — В Священном Писании есть дозволение, — сказал я. — История Каина и Авеля завершена по мудрости Божьей, это не просто убийство, оно находит продолжение в каре. Оно происходит по воле Творца.

— Как и это убийство, как и все убийства в мире, — сказал Прыгун, а его худое лицо, лицо вечного сироты, уже озаряла мысль Мартина.

— Воистину, — сказал я, — но здешнее лишено общего признания, Бог не даровал нам эту историю для нашего использования. Он не открыл нам ее смысла. Значит, в этом убийстве смысла нет, это просто смерть. А комедианты подобны всем людям, они не должны выдумывать свой смысл. Это ересь, это источник всех наших бед, по этой причине наши прародители были изгнаны из Земного Рая.

Однако, оглядывая их лица, я уже понял, что довод мой пропадет втуне. Может быть, они и испытывали страх, но не страх оскорбить Бога, а страх перед свободой, которую предлагал Мартин, вольностью играть все, что заблагорассудится. Такая вольность приносит власть… Да, он предлагал нам весь мир, он играл с нами в Люцифера, тут, в тесноте сарая. Однако более близкий соблазн ему предлагать не требовалось, соблазн этот уже овладел мыслями нас всех: люди валом повалят поглядеть, как будет сыграно их убийство, и скупиться не станут. В конце концов, победу ему принесла наша крайняя нужда. Это — и еще склад ума комедиантов, которые думают о своих ролях и о том, как лучше сыграть их, и прислушиваются к словам главного в труппе, не вникая в смысл как в целое. Иначе остальные узрели бы то, что узрел я, более привычный выводить заключения: если мы начнем находить свои смыслы, Бог вынудит нас самих отвечать на наши вопросы, Он покинет нас в бездне без утешения Его Слова.

— Оно не имеет иного смысла, кроме смерти, — снова сказал я, хотя и знал, что спор проигран. — Слишком мало прошло времени, чтобы Божий смысл стал явен.

— Людям дано придавать смысл вещам, — сказал Тобиас. — Тут нет греха, ибо наши смыслы временны, их можно изменять.

Да, Тобиас, рассудительный и уравновешенный Тобиас, играющий Род Человеческий, первым высказался за Мартина, хотя был первым, кто ему возразил. Остальные последовали его примеру.

— Бог не может желать, чтобы мы голодали, ожидая, пока Он дарует нам смысл, — сказал бедняга Прыгун, уж он-то был хорошо знаком с голодом.

— Мы все перемрем у дороги, прежде чем обретем Божий смысл, — сказал Соломинка и сделал знак Костлявой, длинный взмах руки ладонью наружу справа налево. — Смерть не ждет смыслов, — сказал он. — Меч, петля или чума — ей все едино.

Стивен наклонился вперед, и пламя жаровни озарило его темное нахмуренное лицо.

— Дело-то не столько в смысле, — сказал он. — Тут есть мальчик, женщина, монах… — Он помолчал, подыскивая слова. — Оно же только одно и само по себе, — сказал он наконец. — Житейское. В нем нет Фигур.

— Из него же можно сотворить цример для всех, — сказал Мартин. — Как вы не видите? Мы все играли Моралите, в котором называем сбившегося с пути Человеком, или Родом Человеческим, или Царем Жизни. И Добродетели борются с Пороками за его душу. Вот мы и делаем его Фигурой, воплощающей всех. Но ведь та же битва происходит в каждой отдельной душе, и в наших душах, и в душе женщины, которая ограбила Томаса Уэллса и убила его. Это очень старая форма Игры, та, что просуществует дольше остальных.

Он использовал аргумент от частного к общему, допустимый в диспуте о логике, но только не о морали. Однако то, что он сказал о форме, было правдой. В течение тысячи лет, с Psychomachia[9] Пруденция, существовала эта история о Битве за Душу.

— Мы можем сыграть это как моралите, — сказал он.

Прыгун подул на пальцы, думаю, больше по привычке, так как возле огня нам было тепло.

— Но у нас для него нет слов, — сказал он. — Можно использовать некоторые речи ангелов и демонов, но я их толком не помню и не обойдусь без подсказок.

— И я тоже, — сказал Соломинка. — А времени на заучивание нет.

— Мы можем исполнить пантомиму и говорить что придумаем, и не обязательно стихами, — сказал Мартин. — Мы ведь уже так делали. Всего-то на полчаса, а то и короче. — Теперь он говорил уверенно, чувствуя, что сражение выиграно. — А потом мы можем представить Рождение, — сказал он. — Они прекрасно сочетаются: ребенок, убитый из алчности, ребенок, рожденный, чтобы искупить наши грехи. Подумайте о деньгах, которые мы получим, добрые люди, думайте только о них. Мы заполним весь двор.

Он смотрел на нас, ожидая выражения согласия. Ему никто не возразил, даже я, но я потупил глаза, ибо знал, что затея эта богопротивна. Мы же присвоим тела живых людей, наша прибыль будет заработана детской кровью.

— Мы назовем ее Игрой о Томасе Уэллсе, — сказал Мартин. Наступило короткое молчание, а потом он снова заговорил. Совсем другим голосом. — Подойди, — сказал он, — погрейся, добрая душа.

Я поднял глаза, чтобы посмотреть, с кем он говорит. В колеблющемся над жаровней мареве снежные хлопья разваливались и таяли. Казалось, они не падают в этом дрожащем воздухе, но струятся, слагаясь в мерцающую завесу. И в этой завесе, будто хлопья слиплись и повисли там, белело круглое лицо, улыбаясь разинутым ртом. Я увидел, как зашлепали губы, будто слова требовалось размять, чтобы произнести их. Лицо это плотно облегал рваный капюшон. Жидкая бороденка намокла, на ресницах поблескивали капли. Я уже видел это бессмысленное лицо, только не мог вспомнить где. Он подошел и присел на корточки у нашего огня.