Современная венгерская проза - Магда Сабо

Словно устыдившись своей безысходной нахмуренности, затянутое тучами небо вдруг дало прореху. В неожиданно хлынувшем из нее, непривычно ярком сиянии вздрогнули, потянулись, вздохнули голые деревья, словно переводя дух после стремительного бега. В канавах с дождевой водой плавало на спине солнце, то выныривая, то погружаясь обратно. Ревели моторы сельскохозяйственных машин, идущих к проселочным дорогам. Слева и справа небо было еще серым, в середине — ярко-синим, краски над деревней странно менялись, словно над улицами висели, поворачиваясь, прожектора: меж домами прокатывались то дымно-серые, то золотистые волны. Дорога свернула в лес, и в каких-нибудь трех минутах езды от последнего дома деревни перед автобусом встала водолечебница. Водолечебница Изы.

Впервые старая увидела ее собственными глазами.

Изу с малых лет привлекали идущие из Дорожа повозки; стоило ей заметить где-нибудь на улице взлохмаченных лошадок Даниеля Берцеша, она бежала туда, и, пока воду носили в дом заказчика, оторвать ее оттуда нельзя было никакими силами; в облаке пара от внезапно вскипающей пузырьками, странно пахнущей минеральной воды лицо ее становилось благоговейным, загадочным, почти утрачивая собственные черты. Отец объяснил ей, для чего горожане заказывают дорожскую воду; он рассказывал, как еще в его молодости крестьяне, закатав штаны до колен, сидели вокруг источника, как, страдая и жмурясь от жары, отмачивали узловатые ноги в глиняных ямах с водой из источника. Последние два года перед женитьбой Изы и Антала — это годы борьбы за Дорож, годы, до отказа заполненные грандиозными планами, чертежами поселка, водолечебницы, анализами воды, опросами, совещаниями. А к тому времени, когда курорт был открыт, Иза и Антал уже развелись, Винце начал серьезно недомогать; они с Винце лишь в газете прочли о торжественной сдаче курорта. Иза должна была быть на открытии, но не приехала, лишь прислала телеграмму; Антал присутствовал на торжествах один.

Энергия Изы осталась в Дороже, как камни в стене дома. Это сказал однажды Деккер.

И вот перед старой возвышалось шестиэтажное, из стекла и бетона здание, в котором помещались и комнаты для приезжих, и лечебные помещения; здание это, хранящее в себе замыслы и волю ее дочери, стояло в центре какого-то невероятного по размерам, ни на что не похожего комплекса, даже отдаленно не напоминающего Сентмате с его питьевым павильоном и допотопной гостиницей. В свое время Иза показывала им и план здания, и фотографии готового комплекса, но матери трудно было представить по чертежам, как это выглядит, а на фото в газете терялись реальные пропорции и масштаб сооружений. Теперь она лишь смотрела широко раскрытыми глазами на фасад лечебницы с огромными буквами на нем.

Женщина с палкой, севшая перед нею, с трудом вылезла из автобуса, кондуктор подал ей чемодан.

От остановки к автобусу подошел молодой человек в униформе и, заглянув в дверь, спросил, не ее ли зовут Сёч; если да, то он ее встречает. Старая что-то пролепетала и потянулась за чемоданом, но молодой человек вскочил в автобус, снял чемодан из сетки, помог ей сойти и, поддерживая под руку, привел в огромный вестибюль, в котором пахло серой и паром и в то же время как-то по-зимнему было сухо и тепло. Вдоль стен росли пальмы в керамических кадушках, под ними стояли маленькие желтые столики. Старая не знала даже, куда и как ступить; молодой человек в униформе направил ее на ковер. Пол из ослепительно блестящих каменных плиток был скользким.

Администратор за стойкой заполнил за нее анкету, ей оставалось лишь расписаться. Тот же юноша в униформе посадил ее в лифт — это был единственный неприятный момент: старая не любила ездить в лифте — и привез на пятый этаж. Дверь, которую он перед ней распахнул, вела в маленькую прихожую; молодой человек поставил чемодан в стенной шкаф, открыл ей внутреннюю дверь и исчез. Она растерянно посмотрела ему вслед: вроде бы надо было дать ему денег, ведь он так любезно помогал ей; но потом она успокоилась: где-то она, кажется, читала или слыхала, что нынче уже не дают на чай.

Еще ни разу она не жила одна в гостинице, и теперь ей было немного страшно.

Ей хотелось узнать, живет ли кто-нибудь рядом, в соседних номерах, и можно ли оставлять вещи в шкафу, уходя из дому, вдруг здесь тоже есть воры. Потом она сама себя утешила: наверняка ее будут стеречь особо, из-за дочери, — и наконец осмотрелась в номере. Открыла каждую дверцу, в том числе дверцу платяного шкафа, про которую подумала было, что это дверь в какой-то салон или гостиную, осмотрела ванную, туалет. Все казалось ей странным, неудобным и чуждым. Она провела пальцем по креслу; ею овладело какое-то тихое разочарование: мебель была просто уродлива. Краски, узор на обивке, вазы, пепельницы — все, что она ни рассматривала, оказывалось смешным, неуютным, почти безобразным. Ей стало жаль Изу: ведь надо же, такие у нее были великолепные планы, так ее вдохновляли — и вот тебе, ничего не вышло, а что вышло, испорчено без всякого снисхождения. На стене висела картина — непонятные, беспорядочно набросанные пятна; старая только подозревать могла, что это, наверное, какой-то пейзаж — в молодости она рисовала немного и считала, что разбирается в живописи, — и пришла к выводу, что эта мазня, видать, из самых дешевых. На ковре она долго не могла разобрать никакого узора, потом вроде бы начала вырисовываться какая-то птица, бьющаяся в чем-то синем, — птица со сломанными крыльями. Бедняжка.

Потом она стала распаковывать свой чемодан — и только диву давалась, как точно знала Иза, что ей может понадобиться; там были все туалетные принадлежности, и лекарство от давления, и даже слабительное. Положила Иза и книгу, из отцовских, «Малыш»[4], вместе с ее лиловым халатом и очками для чтения. Иза, конечно, не знает, что мать теперь не очень-то может читать, глаза у нее видят все хуже. Она раскрыла книгу — и ужаснулась. Под обложкой лежали деньги, несколько сотенных бумажек. Как хорошо, что она их заметила, не оставила так! Зачем ей с собой столько денег: ведь дочь все равно приедет за ней и сама заплатит по счету. Как она пойдет гулять с этакими деньгами? Если оставить их здесь, она места себе не найдет, все будет беспокоиться, что их украдут; а с собой взять — станет бояться каждого встречного. Пятьсот форинтов! Подумать даже страшно. Погрустив, она положила деньги в карман кофты, карман заколола английской булавкой. И стала размышлять, что ей теперь делать. Гулять не тянуло; больше всего ей хотелось прилечь, но она опасалась, что заснет, — и что тогда будет с обедом? Обеда она тоже ждала со страхом: придется идти вниз, в ресторан, заказывать какие-то блюда. Иза положила ей с собой и вязание: и где она его откопала? Старая столько времени уже не брала вязания в руки; этот красивый узор со звездочками она начала года три назад, а потом Винце становилось все хуже, заботы множились, да и глаза слабели, пришлось бросить. Славно было бы снова заняться вязаньем!

Она попробовала связать одну звездочку, поработала две-три минуты, потом опустила крючок и нитки на колени: дело явно не шло. А жаль: одним приятным занятием меньше. Этот узор ей дала Гица, чудесная получилась бы скатерть на стол для новой квартиры Изы.

Вспомнив про Гицу, она обмерла.

Перед ней во весь рост встали строгие обычаи провинции, закрыв от нее даже вид, открывающийся из окна. Исчезли голые, растревоженные деревья, текучий, трепетный свет солнца. Господи боже, она ведь даже не обратила внимания, кто был на похоронах; Иза усадила ее в машину, прежде чем она успела посмотреть, кто послал букет, кто венок на могилу, и теперь даже поблагодарить никого не сможет. По правилам, после похорон вдова должна целую неделю сидеть дома, а на вторую неделю возвращать визиты и писать письма с благодарностью за участие в похоронах и за венки. Тех, кто приходил в дом, она еще могла вспомнить; но, как ни стыдно было признаться себе в этом, понятия не имела, с кем обменивалась рукопожатиями сегодня утром, на Изу же было мало надежды, Иза многих, наверное, уже не знает в городе, да и если даже она упустила из виду такую важную вещь, то могла ли помнить об этом дочь, которой к тому же еще и о ней, о матери, приходилось думать. Кроме нескольких добрых знакомых, друзей, из пришедших на кладбище она твердо запомнила лишь одно-единственное лицо — лицо Лидии, ее глаза, в уголках которых блестели совсем детские слезы. Были там и незнакомые люди — вероятно, врачи, бывшие коллеги Изы. Кто еще принимал участие в похоронах? Кому следует писать?

Иза не положила в чемодан бумагу; но, может быть, найдутся визитные карточки. Тетя Эмма учила ее: визитные карточки всегда должны быть с собой. Карточки в самом деле нашлись. Нашелся и карандаш; она записала имена тех, кто навестил ее дома, и чуточку успокоилась. Хоть этих сможет поблагодарить, если уж так внезапно, не прощаясь, пришлось уехать из города. Счастье еще, что ей вовремя все это пришло в голову: сколько было б обид, если б она забыла об этой обязанности.