Современная венгерская проза - Магда Сабо

Она попробовала думать о том, как много у нее стало вдруг денег, но вместо радости ощутила острый стыд: должно быть, так чувствовал себя Иуда, пересчитывая сребреники. Словно бы она продала своих ближних, своих лучших друзей! Что ей делать теперь с этой немыслимой суммой?

Она все плакала и плакала, записывая, что утрачено навсегда или попало к другому хозяину. Кое-что вспоминалось лишь позже, тогда она дополняла свой список; другие предметы, с которыми она мысленно попрощалась, вдруг находились, и их приходилось вычеркивать; она чуть не вскрикнула от радости, обнаружив в шкафу обшитую шелком коробку для носовых платков, и долго гладила и ощупывала ее. С нею был и будильник, теперь он преданно показывал время в Будапеште; не пропала и девочка с лукошком, Иза снова повесила ее у матери над кроватью. У старой было все, что нужно для спокойной, безбедной жизни, — и все же она чувствовала себя так, будто ее ограбили.

Плача, занося на бумажку свои потери, подслеповато щуря уставшие глаза, старая в то же время чувствовала: Иза удивительно, безгранично добра к ней. И с наивным умилением думала: был в древности какой-то народ, который вместе с умершими хоронил и принадлежавшие им вещи; может быть, и пропавшие вещи, свидетели их совместной жизни, ушли вместе с Винце, сопровождая его в далеком его пути. Она даже перестала плакать: для Винце ей ничего не было жалко.

Светало здесь как-то по-иному, чем дома: между ночью и утренней зарей не было перехода, за окном вдруг сразу стало светло, донесся шум машин и трамваев, который и затихал-то всего часа на два. Лишь через некоторое время она поняла, почему этот пештский рассвет кажется ей таким странным. Петух Гицы всегда начинал орать в половине третьего ночи, когда кругом еще царила тьма; Винце говорил даже, что у этого петуха, видно, часы не в порядке. Она снова всплакнула: жаль было петуха Гицы и жаль было Винце, которого уже нет.

Заснула она, лишь услышав, как встала Иза. В шесть часов дочь вышла из своей комнаты; зашумела наливаемая, в ванну вода. Присутствие дочери за стеной, ее твердые шаги, звон посуды в кухне — все это навевало уверенность и спокойствие; напряжение наконец отпустило ее, и она задремала на два-три часа. У Изы это был последний день отпуска, они провели его вместе. Старая согласилась даже пойти погулять; перед Национальным театром Иза купила матери соленый бублик; обедали они в «Корвине». С удивлением и почтительным страхом разглядывая огромный, загадочный город, старая думала: почему же он совсем не такой, каким она его помнит; и еще она много размышляла о том, чем будет заполнять свои дни и как наилучшим образом сможет помогать Изе, которая так о ней заботится, словно она совсем и не дочь ей, а мать. Старая догадывалась уже: то, что она так хорошо спланировала дома, окажется, пожалуй, не таким простым делом: трудно ей будет найти способ облегчить жизнь дочери, ведь Иза, по всему судя, задалась той же целью, решив с лихвой оплатить заботу и ласку, полученные в детстве.

Дочь уже рассказала матери, что хозяйство ведет у нее Тереза; сегодня она как раз отпросилась — вырвать зуб; Иза поспешила успокоить мать, что Тереза — редкой души человек и они прекрасно поладят друг с другом; однако в глубине души старая в это так и не поверила. До отставки Винце у них всегда была в доме прислуга, и она помнила: дело лишь тогда идет споро, когда хозяйка постоянно стоит за спиной у служанки; да и тетя Эмма учила: держишь кухарку — не ленись проверять ее, чтоб удержать от соблазна. Старая твердо решила: следить за Терезой будет она, хоть от одной заботы освободит Изу. Комнаты, так и быть, пускай убирает та женщина, если она и вправду так аккуратна — это, впрочем, выяснится потом, вначале-то они все стараются, — но готовить она будет сама. Варить, жарить — с этим она, слава богу, до сих пор справлялась, и справлялась отлично; Тереза только зажжет ей духовку или газ — и пускай идет за продуктами. В субботу утром старая специально спустилась на Кольцо, отыскала писчебумажный магазин и купила тетрадку: туда она будет записывать расходы. У Изы, конечно, на это времени не было; Тереза, сказала она, говорит, сколько потратила в целом, а в подробности они не вдаются, Терезе можно доверять с закрытыми глазами, да если бы это было и не совсем так, подумаешь: кто в наше время имеет возможность терять драгоценные минуты из-за какого-нибудь пучка петрушки.

Что ж, с этого дня будет все по-другому. Она не позволит, чтобы на деньги, заработанные ее дочерью, какая-то там Тереза покупала себе дом. И дело не только в том, что в хозяйстве нужна экономия, нужен порядок; дочь у нее вон какая худая да бледная — уж она ее подкормит немного, заставит набрать вес. Старая помнила, как Иза любила в детстве капусту. А в этом Пеште бедняжка, поди, ест что придется и когда придется; можно представить, чем там кормят, в этом ее институте, и что готовит Тереза. Если подумать, так Иза столько лет уж не ела по-настоящему; даже когда приезжала домой, и то питалась не с ними, а все больше в ресторане, не позволяла матери из-за нее разводить стряпню.

Тереза пришла в десять с минутами; это уже не понравилось старой: она ждала ее к половине девятого. Женщина назвала себя, пожала ей руку и заявила, что убирать начнет с ее комнаты, чтобы она могла скорее лечь отдохнуть; а пока старая пусть почитает или включит радио. Тереза разговаривала с ней, как с равной; у нее были темные волосы, собранные на затылке в огромный узел, и бордовое пальто; положив принесенные с собой вещи, она вынула из стенного шкафа кофту с брюками, что-то вроде рабочей одежды — о которой позже выяснилось, что это ее собственная одежда, — и переоделась. Потом разгрузила сетку: она пришла прямо с рынка и уже все купила.

Старая сообщила, что готовить теперь она будет сама. Тереза в недоумении уставилась на нее. Карие глаза ее были такими темными, что в них почти не видно было зрачка. Старой казалось, что во взгляде этом затаилась насмешка. Тереза ответила: сегодня она все сделает, как договорено было с Изой, а завтра пожалуйста, пусть готовит сама, только пусть будет добра, заранее скажет, что надо купить, чтобы ей не пришлось еще раз бежать на рынок. Тереза взяла веник, включила радио. Старая тут же встала и выключила его; в доме траур, сказала она, радио слушать нельзя. Тереза снова удивленно взглянула на нее, пожала плечами: мол, как хотите, и вышла. Как прислуга, она была не слишком любезна. И вообще была совсем не такой, какой полагается быть прислуге. Разумеется, старая и не думала сидеть там, где велела Тереза; она ходила за ней по пятам, наблюдала за каждым движением, делала замечания, если где-то ей виделась небрежность. Тереза отвечала ей все более коротко, потом совсем замолчала. Только когда она наконец ушла, старая позволила себе отдохнуть, усталая, но довольная, переживая свою победу; она впервые почувствовала, что переезд ее в Пешт не напрасен: есть ли дело важнее, чем вести дом, держать в руках все хозяйство. Она даже позабыла об утраченной мебели, об оставшихся где-то вещах. Потом она пообедала, понося про себя стряпню Терезы: у этой женщины только язык длинный, а готовить она по-настоящему не умеет, и вкуса-то никакого, еда для язвенников. И под конец не постеснялась, наглая, пойти и закрыться в ванной! Старая было и туда за ней сунулась, но дверь была заперта. Да она все равно знает, что Тереза там делала; она ведь слышала шум воды. Нет, какая нахалка: мыться в ванной Изы!

— Мать, прошу тебя, оставь Терезу в покое! — сказала вечером Иза с какой-то непривычной суровостью в голосе, напугавшей старую. — Очень тебя прошу, не серди ее! Пусть себе моется, и слава богу, что моется, что она чистоплотная женщина. Тебя бы устроило, если б она была замарашка? А моется здесь, потому что здесь работает и не хочет выходить на улицу пропахшей плитой.

Это была непостижимая логика — но ее приходилось принять. Она еще не сказала Изе, что теперь будет готовить сама: это будет ее сюрприз — а заодно и маленькое испытание: когда дочь заметит, что ест настоящие, домашние блюда? Поваренная книга, к счастью, сохранилась каким-то чудом; новой была лишь полка, на которую Иза поставила ее книги. Для начала она приготовит ей мясо с тушеной капустой, пусть дочка радуется, как в прежние времена.

Иза не радовалась. Вернувшись домой, она еще в передней принюхалась подозрительно и сказала: что за ужасный запах, вся квартира им пропиталась, и что вдруг Терезе ударило в голову тушить капусту, она же знает, Иза капусту терпеть не может. Старая возмутилась и напомнила дочери, сколько они смеялись над ней в детстве, она же просто без памяти любила капусту, готова была есть ее сколько угодно, сырую, вареную, в любом виде, они ее так и звали: капустная душа — забыла, что ли? «Ах, когда это было, милая! — устало махнула Иза. — С тех пор много чего было, и мировая война, и осада, где теперь мой прежний желудок, где та капустная душа! Скажи Терезе, чтобы не экспериментировала, а делала так, как мы договаривались!»