Чётки - Платон Беседин

Я жался к матери — меня пугала эта желчная всколоченная женщина. Казалось, что секунда, и она бросится на нас, вцепиться своими мелкими зубами и будет рвать на части. Я дрожал, тело пронзал холод, а щёки горели от жара.

Один старичок с окладистой бородой робко вышел вперёд:

— Товарищ Симонова, но ведь у нас тут у самих жрать нечего! С голоду дохнем!

Она посмотрела на него так, как будто ей на нос сел мелкий комар, и процедила сквозь зубы:

— Голод?! Я не вижу, чтобы вы тут голодали. Вот когда матери будут жрать своих детей, то я поверю, что у вас тут голод.

Рука матери судорожно сжалась на моей бритой голове. Я почувствовал, что ей тоже страшно — она дрожала. Вдруг подумалось, что семь лет, которые я прожил до этой минуты, и были моей жизнью. После начинался бой с миром за право существовать.

В селе начались обыски. Искали зерно — в сенях, в ямах, на чердаках — везде. Вламывались в дом днём и ночью, тормошили всю семью, иногда избивали и требовали сдать рабочему классу зерно. А у людей не было ничего. Мы уже тогда жили впроголодь.

У нарядов по изъятию хлеба были металлические штыри с желобком на боку. Им тыкали в стога, баулы, мешки: если есть внутри зерно, то застрянет в канавке. Осматривали места, где люди испражнялись. Если в дерьме находили хотя бы малёхонькое зёрнышко, то тут же арестовывали всю семью и вешали страшный приговор «враг народа». При этом неважно, как давно было съедено это зёрнышко.

В результате в селе не осталось ни скота, ни хлеба, ни пшена, ни зерна — жрать было нечего. Везде, где только можно была сорвана лебеда, «дикая серебристая лебеда, предвестница запустенья и голода», и гусиный подорожник. Цвели деревья, и опустившиеся, голодные, измождённые люди срывали почки вербы и тополя, похожие на зелёный горошек. Некоторые, кто ещё мог нормально передвигаться, ходили в болотистую местность искать куликушки, растение с мучнистыми толстыми корнями. Их бросали в печь, чтобы высохли, после били палками и получали жалкое подобие муки. Такая пища считалась деликатесом. Особым лакомством были суслики, которых выливали водой из нор, ежи, змеи, но всю эту живность в округе быстро съели. Некоторые бродили у реки, протыкали рогатинами лягушек и ели их. Ели настолько самозабвенно, что высасывали мозги — травились и дохли прямо на реке. Вода в ней полнилась трупным ядом. У самых удачливых, уж не знаю как, в закромах отыскивались крохи жмыха. Бонзуки заменяли картофель. Всё это варили в чанах и заливали в себя.

Можно ли выжить, питаясь подобным образом? Можно, но утолить лютый голод нельзя. Мы заливали в себя водянистое варево, а оттого распухали ещё сильнее.

Началась вторая стадия голода. На первой у человека полностью пропадают мышцы и жировые клетки. Лицо становится похоже на предсмертную восковую маску: нависшие надбровные дуги, безумный взгляд, ввалившиеся фиолетовые глазницы, выдающаяся вперёд нижняя челюсть, натянутая до предела или провисшая в некоторых местах пергаментная кожа. На второй стадии начинается распухание: тело наливается водой, превращается в бесформенную массу, нельзя провести чёткие границы органоидного разделения — всё сливается в один сплошной мешковидный тромб.

Каннибальство стало нормой. Люди ели людей. Началось то, чего так ждала та страшная женщина за столом красного сукна, товарищ Симонова.

Помню, как стоял у сельсовета, когда привезли связанную девушку в белёсых струпьях и жёлтых гнойниках. Я смотрел на неё во все глаза, по толпе гулял слух: она убила свою мать, расчленила и засолила в кадках. Мясом своей собственной матери она и питалась.

Я видел её глаза: в них был лишь животный голод. Она не испытвала вины и угрызений совести. Голод нивелировал эти понятия. Жрать мать, чтобы выжить. Только один инстинкт.

Ту девушку отпустили. Судить её было некому. Иначе пришлось бы придать суду едва ли не каждого из нас.

На улицах бушевала дизентерия, малярия, тиф. Пожарная команда длиннющими баграми выгребала людей из канав и речки, клала на телегу, везла и сваливала в яму, похожую на компостерную, только значительно больше. Иногда в трупное месиво скидывали живых, но обессилевших, без признаков жизни. Только редкое моргание свидетельствовало о том, что они ещё живы. Если бы у них была хоть какая-то сила, то они бы жрали покойников там, в трупной яме.

Вымирали семьями. Смрад гниющей плоти стал нормой.

Помню, как плёлся по грязной, разбухшей дороге. По краям, в канавах, валялись вспухшие трупы, а уродливые люди рылись в человеческих внутренностях и экскрементах. Мои мысли путались: мать порет меня хворостиной, единственная в доме приличная тарелка бьётся о пол, спелые красные яблоки падают с ветвей, рыба умирает в жестяном ведре на берегу тихой сельской речки…

У разрушенного амбара сидели трое, похожие на скелеты, смотрели на дорогу пустыми глазами, и вот один из них поманил меня пальцем. Я понял, что меня хотят съесть. Попятился. Один побежал за мной, булькая неразличимыми словами. Другие — за ним. Я бросился наутёк.

Если бы они догнали меня, то разорвали бы заживо и сожрали. Я не верил в Бога, но после того, как я, семилетний, слабый, со вздутым, будто у беременной, животом, смог убежать от троих взрослых мужчин, вера в Высшую силу пришла сама по себе. Я бежал и словно видел себя со стороны: сбивчивое дыхание, уродливое тело и абсолютный страх во ввалившихся глазах.

Стали искать виноватых. Засуетились тогда, когда вымерла половина села.

Моя мать была звеньевой, отвечала за сбор хлеба. Что она могла собирать, сдавать государству, если в селе не было даже крошки? Но её обвинили и арестовали.

Я помню, как двое худых бледных мужчин в синих ватниках с ружьями наперевес схватили маму под руки прямо в нашей хибаре, скрутили пополам и выволокли на улицу под взглядами безумных от голода соседей. Отец сидел на деревянной скамье, молчал, его иссушенное лицо застыло в безликой гримасе: серые глаза уставились в одну точку, нижняя губа до крови прикушена, и лишь подёргивающееся веко выдаёт нестерпимую муку души. Он оставался без любимой женщины. Я — без матери.

Я выбежал на улицу следом за ними, споткнулся, упал в грязь и, едва переставляя колени и локти, пополз за людьми в синих ватниках, уводящими мою мать.

Сельчане смотрели на это зрелище, и кто-то в распухшей полумёртвой толпе сдавленно вскрикнул: «Это она наш хлеб забрала! Она! Из-за неё нам нечего жрать!» И люди двинулись к скрученной матери. Их было немного, они двигались неровной стеной, от которой шла удушающая вонь. Мужчины в ватниках пригрозили сельчанам ружьями — те мутно посмотрели на оружие, развернулись и пошли назад.

Две женщины остались лежать в придорожной канаве, к ним подошёл низенький русый мужчина, потыкал их палкой и попытался оттащить, но ему не хватило сил. Он упал рядом и остался лежать вместе со своей предполагаемой добычей.

Я не понимаю, как отец отыскал мать. Её кинули в подвал одного из домов.

Мы подошли туда. Небо хмурилось, прогнулось до самой земли, лил сильный дождь. К матери не пускали, вход охраняли два милиционера. Я стоял и плакал, потому что не мог без мамы. Сначала держался, но потом просто упал на мокрую землю и забился в конвульсиях. Отец на коленях унижался рядом, чтобы его пустили к жене. Милиционер, высохший жилистый мужчина с чёрными, неровными усиками, сжалился лишь надо мной и пустил в темницу к матери.

Сырая чахоточная яма с земляными стенами, полом и потолком. Крошечный огарок свечи едва освещает скорчившееся в углу существо. Это моя мать. Я не в силах говорить, просто стою, но внезапно из моего горла вырывается сдавленный, полный животного отчаяния хрип. Мать поворачивается на звук, её лицо не разглядеть в темноте, настолько оно черно, видно лишь повязанный на голове кусок тряпья. Она вскрикивает: «Сынок, сынок!» и бросается ко мне. Я задыхаюсь, лицо мокро от слёз, ноги и руки трясутся. Мы обнимаемся в едином порыве. Я плачу на ней, она на мне. Мы утешаем друг друга, молча, не в силах что-либо сказать. Наши объятия длятся мгновенье: наблюдатель, затаившийся рядом в сумраке каземата, оттаскивает нас друг от друга, кидает мать в один угол темницы, меня в противоположный.

Как рассказал мне отец, я потерял сознание. Моё убогое тельце вынесли наружу и швырнули ему под ноги, в грязь. Он ничего не мог поделать. Отец был пустым местом, призраком человека.

Чтобы как-то выжить, мы нанялись в соседний город ловить рыбу. За это полагалось хоть какая-то плата. О той поездке я, на удивление, ровным счётом ничего не помню. Но я чётко помню другое событие того года.

Когда мы через месяц вернулись в родное село, в нашем доме стояла ужасная вонь, а на печи лежала распухшая недвижимая куча. Мы подошли ближе и с трудом распознали мою мать. Ничего форменного, конкретного, ничего того, что давало бы шанс идентифицировать человеческое существо — только распухшая туша. И если глаза — это зеркало души человека, то в тот момент у моей матери души не было.