День, когда рухнул мир - Роллан Сейсенбаев

– Рад видеть вас всех в добром здравии! – неестественно громко выкрикнул Талгат. Другие джигиты тоже были навеселе, врачи угостили их разбавленным спиртом и сами изрядно выпили, утверждая, что это – полезно для организма. Мой дед и другие аксакалы тоже попросили спирту.

– Полезно! Полезно! – кричал Талгат. – Да еще по полтыщи денег получили за то, что из аула выехали и целый месяц будем баклуши бить… Военные правильно говорят – что прошло, того уж нет. Был взрыв, и нету его! А сделали это ради науки, ради будущего, ради земли и ради людей!..

Он умер в начале шестидесятых от белокровия.

Ради науки? Ради будущего? Ради земли? Ради людей?..

Думаю, что и Курчатов понял: жить в обнимку с бомбами – значит приближать конец света, где не будет ни науки, ни земли, ни людей, ради которых будто бы и изобретено это смертоносное оружие.

И будущего не будет.

Через три неделю нам разрешили возвратиться в аул. Все обрадовались. Все соскучились по своим детям, внукам, близким, друзьям. Я тоже мечтал о встрече с братом, сестрой, мамой и, конечно же, с отцом, ведь он и военные остались в самом пекле. Как он там?

На прощанье я и бабушка Кенже сходили на могилку девочки. Бабушка прощалась с единственной внучкой, я – с первой детской любовью.

И ведь прошло столько времени, я стольких людей встретил в жизни и стольких уже потерял, однако мне никогда не забыть маленькую хрупкую девочку Кенже. Ее задумчивый вид, ослепительную улыбку белых, ровных зубов, моментально преображающую ее.

Прощай, Кенже! Прощай, ангел мой! Прощай, любимая! Я буду стремиться попасть на твою могилу всю свою сознательную жизнь, но пройдет тридцать три года, прежде чем я окажусь здесь и буду сидеть среди молчаливых гор, вспоминая далекое детство, одинокое кочевье стариков и старух, плач людей и плач Чингистау. Я – взрослый человек, и я забыл твое лицо Кенже, сколько ни бился, сколько ни пытался восстановить в памяти твои черты, все напрасно – туман и марево стоят перед глазами туман и марево…

И сегодня, когда вновь дрожит земля от подземных испытаний, мне важнее восстановить прошлое, чем прочитать на следующий день в газетах сообщение ТАСС на эту тему.

Но до сегодняшнего дня было еще далеко-далеко. Мы медленно, как нам и было велено, спустились с гор и долго ехали по степи, ночуя на берегу речушек и ручьев.

А когда рано утром прибыли домой, то обнаружили, что аул мертв – мы вернулись первыми. Хотя это не совсем точно. Раньше нас прибыло воинское подразделение, получившее приказ очистить колодцы до появления жителей. Это была ненужная предосторожность – ведь позже образовалось немало новых озер – мертвых, радиоактивных… Те, кто по незнанию купались там, облучались и вскоре погибали. Со временем люди поняли, какая опасность подстерегает их и научились обходить стороной эти фальшивые водоемы.

Старики, въехав в аул, попрощались друг с другом и молча разошлись по широким его улицам. Дед направил свою сивую лошадь к нашему большому двору в центре аула. Он ехал медленно, но, увидев солдат у нашего колодца, громко гикнул, хлестнул сивого камчой, и наша арба влетела в ворота.

Дед кричал, размахивая камчой, вырывал у солдат ведра. Солдаты не понимали, что происходит, а из колодца им уже кричали:

– Эй вы, ослы ленивые! Что там стряслось, подавайте скорее ведра.

Дедушка заглянул в колодец и, окончательно озлобившись, заговорил сердито:

– У, кафыр неверный! А ну вылезай отсюда немедленно. Всю воду вы мне, нечестивцы, испоганили!

Солдаты быстро подняли наверх молодого ефрейтора, и все они с изумлением уставились на деда.

– Вас кто просил, кафыров неверных, в колодец лезть?

– У нас приказ есть, мы хотели, как лучше, – бормотал ефрейтор.

– Лучше! Лучше! – передразнил его дед, но уже не так сердито. – Что вы можете сделать "лучше", когда вы мастера только на худшее, неужели вы думаете, что это для кого-то секрет?

Тут на машине подъехали отец и подполковник. Я хотел кинуться отцу на шею, настолько я по нему соскучился, но не сделал этого, опасаясь прежних слов дедушки: "Не беркут ты, не беркут!" Чем снова услышать такие слова, лучше умереть!

И я заставил себя остановиться. Лицо мое от возбуждения порозовело, а дедушка увидел отца и сказал:

– Аман-есенбисин, карагым. Жив-здоров, сынок?

– Все хорошо, как сами-то добрались? Все благополучно? – отозвался отец.

И я понял, что он спрашивает лишь для порядка, ибо и сам не хуже других знает, что творится в округе.

– Дед опять шумит, – пожаловался подполковнику ефрейтор. – Это он нас от работы отстранил.

– Понятно. Тогда передай всем приказ: колодцы оставить в покое. Раз не успели, значит, как говорится, не судьба, – сказал задумчивый подполковник.

Отец подошел ко мне, притянул к себе и спросил ласково:

– Ну, как ты там, хорошо себя вел? Помогал старикам?

Я обнял отца. От него пахло дымом, солнцем, порохом – всеми теми запахами, что главенствовали в степи последние дни.

– Спросите у дедушки… – ответил я.

– Значит, помогал! Молодец! – отец похлопал меня по плечу, – Давай будем вещи заносить.

Бабушка развела огонь в летней печи, что стояла во дворе, и принялась печь таба-нан – хлеб. Дедушка взял с собой короткую лопатку и исчез в колодце.

Мы с бабушкой помогали ему, таскали ведра, которые он нам подавал. Только к обеду, усталый и изможденный, выбрался дед из колодца.

Мы присели отдохнуть в тенечке.

– Отец – виновато сказал отец. – Простите, что мы всех ваших кур поели. Так уж случилось.

– Ладно, не беда, – коротко отозвался дед. – Главное, чтоб земля жива осталась и люди, ее населяющие…

– Я на днях съезжу в город, привезу вам цыплят побольше, – дал обещание отец.

– Хорошо…

Мне наскучили эти "хозяйственные" разговоры, мне вдруг стало тоскливо и одиноко в безлюдном пустом ауле.

Старшие заговорили о предстоящей жизни, о нужде, о страхе перед атомной бомбой, об американской угрозе. Отец убеждал стариков, что беда идет из Америки. Он горячился, рубил ладонью воздух, и я догадался – он пересказывает то, что ему сообщили военные.

И вновь вспомнил горы. Тот страшный взрыв, когда казалось, вот-вот лопнет пуповина, связывающая землю с солнцем, и земля покатится в глубь неведомой вселенной, как те грохочущие каменные глыбы, что стремительно неслись с гор, пугая людей и животных. Я вспомнил, как разбежались с испугу кони, и старики нашли их лишь на второй день. Я вспомнил, как уходила из-под ног земля и как я обнимал землю – холодную, сырую. И еще я вспомнил, как бежала среди грохочущих камней испуганная, потерявшая разум маленькая Кенже.

Внезапно я вздрогнул. Что-то белое мелькнуло рядом, и мне на колени шлепнулась, жалобно мяукая, грязная ободранная кошка. Я брезгливо стряхнул ее, но она, не обращая более на меня внимания, подошла к бабушке и принялась тереться о ее ногу.

– Да ведь это наша Рыжая! – вдруг осенило бабушку.

И точно. Мы тоже мигом узнали нашу кошку. Бабушка присела на скамейку, и Рыжая устроилась на ее широком подоле. Из полуприкрытых глаз кошки текли слезы.

– Была рыжая, а стала белая, – изумился я.

– Ты разве не видишь, что она поседела? – дед сердито сплюнул. – Ох, человек, и стожильный же ты! Не нервы у тебя, а – стальные провода! И что же это делаешь-то? Ведь самого себя губишь, смерть сеешь… И держишь в ладонях не семена, а яд. Даже животное поседело, не вынеся того, что ты творишь… На кого, с чем мы детей и внуков наших оставим? – Дед погладил меня по голове и сказал: – Помяни мое слово! Если и дальше все так же пойдет, человек тихо-тихо, незаметно сойдет с ума. И это может подтвердить тебе любой, в ком еще осталась хоть капля здравого смысла…

Я взял кошку на руки, прижал к груди и стал гладить ее поседевшую шерстку. Все ближе и ближе прижимал я ее к себе, вдыхая знакомый запах дыма, степных трав. А еще от кошки пахло помойкой и мышами. Наша Рыжая была сильной и смелой. Она не единожды расправлялась с заползшими к нам во двор змеями. Только один раз она никак не могла одолеть огромную толстую змею – и себя извела, и свою противницу. Змея все же сумела вырваться и уползти, но ее на улице добили камнями старшие ребята. Одновременно со змеей исчезла тогда и наша кошка. Мы долго искали ее, но так и не нашли. Сочли, что она сбежала или ее убили.

Но дней через десять кошка вдруг вновь у нас объявилась. Видать, где-то отлеживалась, стыдно ей было, что она ту змею не смогла победить. "Вот какая гордая наша Рыжая!" – похвалил ее тогда дедушка.

"Тебе больно?" – спросил я кошку.

"Больно – это не то слово, мне жутко, жутко, мальчик…"

"Прости, что я сразу не признал тебя".

"Меня сейчас родная мать не узнала бы! Спасибо бабушке, она у нас умная и наблюдательная…".

Я еще нежнее погладил ее. Я подумал, что все мы являемся частью живого мира. И уставшие дедушка с бабушкой, и хмурый отец, и кошка, которую я держу в руках, и наш сивый конь, переживший вместе с нами весь этот ужас, и солдаты, без особого толку бегающие по аулу. Я хотел осмыслить это, я хотел заключить эти мысли в определенную форму, но в каждый следующий миг эта форма рушилась.